— Да.

В это время нам обоим принесли чай. Все еще не говоря ни слова, она разлила его помня, что я пью чай без сахара и молока, и поставила чашку около меня так, чтобы я мог достать ее. Она протянула мне тарелку со скверными воображаемыми бисквитами, единственным, что мы можем теперь достать, а затем принялась за свой собственный чай.

Атмосфера была полна такого напряжения, что становилось неудобно. Я почувствовал, что должен разбить лед.

— Как я хотел бы, чтобы здесь был рояль! — заметил я без всякого повода, на что она, конечно, ответила своим обычным молчанием.

— Я чувствую себя так скверно, если бы я мог услышать немножко музыки, мне стало бы легче.

Она слегка кивнула головой, думаю для того, чтобы показать мне, что слушает внимательно, но не видит возможности ответить.

Я чувствовал себя таким невыразимо разбитым, усталым и беспомощным, что у меня не хватало мужества постараться поддержать разговор. Я закрыл глаз и лежал совсем спокойно, когда услышал, как Алатея поднялась и тихонько направилась к двери.

— Если можно, я перепишу это дома и приду к вам в парижскую квартиру во вторник, — сказала она, а я ответил:

— Спасибо, — и повернулся лицом к стенке. Через некоторое время после того, как она ушла, пришел Буртон и дал мне лекарство, которое, как он сказал, распорядился давать мне доктор, но я сильно подозреваю, что это был просто аспирин, так как после него я погрузился в глубокий, лишенный сновидений сон и позабыл свое страждущее тело и встревоженный ум.

А теперь мое здоровье значительно улучшилось, я снова в Париже и сегодня вечером Морис, вернувшийся, наконец, из Довилля, придет пообедать со мной.

Но к чему все это?

Я был ужасно рад снова увидеть старину Мориса — он загорел, и выглядит не так изыскано, хотя носки, галстук и глаза гармонируют так же хорошо, как всегда. Он поздравил меня с улучшением моего здоровья и рассказал все новости.

Одетта, в заботах о своей красоте, употребила какое-то новое средство для укрепления кожи, которое изуродовало ее на некоторое время и заставило удалиться в родовое имение под Бордо, где она может оплакивать свою судьбу, пока не восстановится цвет ее лица.

Как сказал Морис — «очень неудачно для нее» — так как она почти поймала бродячего английского пэра, пользовавшегося во время войны «тепленькими местечками» и отдыхавшего в Довилле от краснокрестных усталостей, а теперь, благодаря слухам об испорченной коже, он перенес свое внимание на Корали, что послужило причиной раздора между грациями. Скорбность Алисы пленила очень богатого гражданина одного из нейтральных государств, поставлявшего великосветским дамам филантропические планы, она надеется вскоре повенчаться.

Кажется, что в самом надежном и счастливом положении Корали, так как она уже устроена и может развлекаться без тревоги. Морис намекнул, что если бы не ее «увлечение» мною, она могла бы подцепить пэра, развестись с бедным Ренэ, ее покладистым военным мужем и сделаться английской графиней.

— Ты все перевернул, Николай. Дюкьенуа в отчаянии и говорит, что Корали изменилась сразу же после того, как увидела тебя здесь, а потом, чтобы рассеяться и забыть тебя, отбила у Одетты лорда Брокльбрука.

— Ах, ты старый плут! — и Морис погладил меня по спине.

Он прибавил, что они были в восторге от моих подарков и стремились скорей вернуться в Париж и поблагодарить меня.

Война становилась досадным неудобством, и чем скорее она кончится, тем лучше будет для всех.

Еще некоторое время он бродил кругом и около и, наконец, приблизился к самому важному.

Он встретил нескольких моих родственников со стороны Монт-Обен — к счастью для меня, весь этот год они были вдали от Парижа — и они с беспокойством спрашивали его, не думаю ли я о женитьбе. И вообще о том, что я делаю теперь, когда заживают мои раны.

Я рассмеялся.

— Как я рад, что моя мать была единственным ребенком и что все они недостаточно близки для того, чтобы иметь право надоедать мне. Лучше бы они продолжали заниматься благотворительностью в Биаррице. Мне говорили, что лазарет для выздоравливающих, который содержит моя кузина Маргарита, настоящее чудо. Я посылал ей частые пожертвования.

Тут Морис рискнул…

— Вы не… не связаны чем бы то ни было с вашей секретаршей, друг мой? — спросил он.

Я уже заранее решил, что не буду сердиться ни на что из того, что он скажет, так что был готов к этому.

— Нет, Морис, — и я налил ему второй стакан портвейна. К этому времени Буртон уже покинул нас. — Мисс Шарп не знает, что я существую, она здесь только для того, чтобы выполнять свою работу, причем лучшей секретарши нельзя и желать. Я знал, что Корали внушит вам какую-нибудь глупость.

Морис отхлебнул свое вино.

— Корали сказала, что, несмотря на очки этой девушки, в ее виде и походке есть что-то, выделяющее ее среди других, и что она знала и чувствовала, что вы заинтересованы ею.

Я сохранял бесстрастный вид.

— Конечно, это так, я необычайно заинтересован. Я хочу знать, кто она на самом деле. Она — женщина из общества и, более того, женщина из нашего общества. Я хочу сказать, что она знает вещи об Англии — в которой она никогда не была — которые не могла бы знать, если бы ее семья не говорила постоянно о них. Среди этих тем она бессознательно чувствует себя в своей среде и сроднилась с ними до того, что это прямо поражает. Не можете ли вы узнать для меня, старина, кто она такая?

— Конечно постараюсь. Шарп… ведь это не особенно аристократическое имя… нет.

— Без сомнения, это не настоящее ее имя.

— Но почему вы не спросите ее сами?

— Хотел бы я видеть человека, у которого хватило бы мужества спросить ее о том, что она не хочет сказать.

— Эта девчоночка! Но она кажется смирной, некрасивой и порядочной, Николай. Вы интригуете меня.

— Хорошо, Морис, пустите в ход свою сообразительность и не говорите о чем-либо другим. Я был бы очень рассержен, если бы вы сделали это.

Он заверил меня всем, чем угодно, что будет молчалив, как могила, а затем перешел к вопросу о Сюзетте. Он сожалел, что я дал ей «отставку», так как мне будет трудно заменить ее. Таких честных и не слишком хищных, как она, довольно трудно найти. С тех пор, как он услышал, что Сюзетта не является больше моей подружкой, он приглядывал что-нибудь для меня, но до сих пор не мог найти ничего подходящего.

— Вам нечего беспокоиться, Морис, — сказал я ему. — Я совершенно покончил с этой частью моей жизни и теперь мне ненавистна даже мысль об этом.

Морис посмотрел на меня с серьезной озабоченностью.

— Дорогой мой, это становится серьезным. Ведь вы не влюблены в вашу секретаршу, не правда ли? Или, может быть, вы пускаете пыль в глаза и она заменила Сюзетту, а вы не хотите разговоров по этому поводу?

Я почувствовал, что мое лицо заливает горячая краска. Одна мысль о моей обожаемой девочке, занесенной в категорию Сюзетты! Я готов был ударить своего старого друга, но у меня хватило смысла обсудить положение. Морис говорил только так, как говорил бы всякий, принадлежащий к парижскому свету. Секретарша, в которой очевидно заинтересован мужчина, недалека от кандидатки на звание любовницы.

Он совсем не хотел выказать неуважения именно к Алатее. Для него женщины или принадлежали к обществу, или нет. Конечно, существовал и промежуточный класс — «славные люди» — мещанки, служанки, машинистки и т. д. Но заинтересоваться одной из них можно было только по единственной причине. Таковы были вещи в представлении Мориса. Я знал его взгляды, может быть, в известной степени я и сам разделял их до своего перерождения.

— Вот что, Морис, я хотел бы, чтобы вы поняли, что мисс Шарп во всех смыслах дама из общества, я уже сказал вам это; но вы кажется этого не уловили. Она пользуется моим величайшим уважением и мне очень больно при мысли, что кто-либо может говорить о ней так же, как вы сейчас. Правда, я знаю, что вы не думали ничего дурного, вы, старая сова. Она обращается со мной так, как если бы я был старым надоедливым хозяином, которого она должна слушаться, но с которым не обязана разговаривать. Она не позволит ни малейшего дружелюбия или фамильярности со стороны какого бы то ни было мужчины, для которого ей придется работать.