— Пожалуй, тебе лучше взять более богатого, — посоветовал я ей. — Деньги поддерживают человека, это привлекательное качество, которого не изменяет и не умаляет даже действия войны, — я слышал, что в моем голосе звучала горечь.

— Ты совершенно прав, — сказала Нина, не замечая ее, — но я не хочу денег, у меня достаточно для всех возможных нужд, а у моего мальчика есть собственные. Я хочу иметь доброго и нежного спутника жизни.

— Ты хочешь иметь повелителя и раба.

— Да.

— Нина, когда ты любила меня, чего ты хотела?

— Только тебя, Николай… только тебя.

— Ну вот я и здесь, но отсутствующие глаз и нога и кривое плечо меняют меня, таким образом, оказывается, правда, что даже душевные эмоции зависят от материальных вещей.

Нина задумалась на минуту.

— Может быть, зависят и не душевные эмоции — если только у нас есть души, — но, во всяком случае, то, что мы знаем теперь о любви. Думаю, что есть люди, способные любить духовно, но я не принадлежу к ним.

— Ты честна, Нина.

Она выпила кофе с ликером и была грациозна, спокойна и изыскана. У Джима или Рочестера будет очень милая жена…

Когда она ушла, Бутон кашлянул.

— Выкладывайте, Буртон!

— Миссис Эрдилоун очень симпатичная дама, сэр Николай.

— Очаровательная.

— Хорошо было бы, если бы какая-нибудь дама присматривала бы за вами, сэр.

— Пошли к черту! Телефонируйте мсье Морису, я не хочу женщин, — мы можем играть в пикет!

Вот как закончился мой день.

Морис и пикет, затем вдова и разводка за обедом, а теперь снова один. Тошнотворная бесцельность всего этого.

Нина пришла к чаю, она чувствует, что я являюсь большим утешением для нее в этот момент ее жизни, преисполненный такой нерешительности. Оказывается, что Джим также появился в Ритце, где все еще находится Рочестер, и его физическое очарование снова разрушило все ее расчеты.

— Я правда очень беспокоюсь, Николай, — сказала она, — и ты, будучи милым другом нашей семьи, — (теперь я являюсь уже другом семьи), — должен иметь возможность помочь.

— Какого чорта ты хочешь, чтобы я сделал, Нина? Вышвырнуть мне их обоих и сделать тебе предложение самому?

— Мой дорогой Николай! — Казалось что я предложил ей выйти замуж за Рождественского Деда! — Как ты смешон!

Когда-то это было венцом ее желаний. Нина на восемь лет старше меня, и я помню ночь на реке в июле 1914 года, когда она уверяла — совсем не в шутливом тоне, — что было бы хорошо повенчаться.

— Я думаю, дорогая, что тебе, все таки, лучше взять Джима. Ты явно влюбляешься в него, а мне ты доказала, что главное значение имеет физическое очарование. Если же ты боишься, тебе лучше поступить подобно другой моей маленькой приятельнице — уехать недели на две к морю, что она и делает, когда увлечена.

— В эту погоду море должно быть ужасно. В отчаянии я пошлю за обоими.

Она рассмеялась, а затем выказала интерес к меблировке моей квартиры. Она осмотрела ее, Буртон указывал ей на все стоящее внимания (сегодня костыль причиняет такую боль моему плечу, что я не хочу двигаться из кресла). Я мог расслышать замечания Буртона, но они достигали невнимательного слуха. Если бы ты знал, мой бедный Буртон, что Нина не создана для роли сиделки.

Когда она вернулась в мою комнату, чай был подан, и разлив его, она заметила:

— Мы стали так ужасно эгоистичны, не правда ли, Николай, но уже не такие лицемеры, как перед войной. Имевшие связи, все еще продолжают их, но теперь уже не относятся с презрением к другим за это же самое, как делали раньше. Царят большая терпимость, единственное, чего мы не должны делать, это — вести себя открыто, так, чтобы наши друзья мужчины не могли бы защитить нас. Вы не должны «забрасывать чепчик за мельницу»[4], а в остальном вы можете поступать, как вам угодно…

— Ты не думала о том, чтобы взять Джима или Рочестера в любовники, чтобы удостовериться которого ты предпочитаешь.

У Нины был невыразимо возмущенный вид.

— Что за ужасная идея, Николай. Запомни, что об обоих я думаю серьезно, а не только для того, чтобы провести время.

— Разве любовники существуют для этого, Нина? Я думал…

— Что бы ты ни думал, нечего оскорблять меня.

Зловеще омрачившееся лицо Нины прояснилось.

— Что ты будешь делать, если, выйдя замуж за Рочестера, найдешь, что тебе скучно? Пошлешь ты снова за Джимом?

— Конечно, нет, это будет катастрофой. Я не нырну, пока не почувствую окончательной уверенности, что воды достаточно и, в то же время, не слишком глубоко, а если я сделаю ошибку, ну что же, придется остаться при ней.

— Клянусь Юпитером, что за философ, — и я засмеялся. Она налила вторую чашку чаю и посмотрела на меня в упор, как бы изучая мое новое состояние.

— Ты не чуточки не хуже, чем Том Грин, Николай, а у него нет твоих денег. Он все такой же милый и все любят его, несмотря на то, что он безнадежный калека и даже не будет выглядеть прилично, как ты сможешь через год или два. Нет никакого смысла в сентиментальном отношении к героям войны, которое должно заглаживать их дурное настроение и цинизм. Мы все находимся в одной и той же лодке, мужчины или женщины, все равно, мы подвергаемся опасности быть убитыми бомбами и портим свою внешность грубой работой. Бога ради, не будь таким язвительным.

Я искренно расхохотался — все это было так верно.

Теперь Морис каждый день приводит знакомых, чтобы играть в бридж. Нина уехала обратно в Англию, решившись выйти за Джима.

Это вышло таким образом: она забежала сказать мне об этом в последний вечер перед отъездом в Гавр. Она запыхалась, взбежав по лестнице, так как с лифтом что-то случилось.

— Мы с Джимом помолвлены.

— Тысяча поздравлений.

— В среду вечером Рочестер дал обед в мою честь. На нем присутствовали все симпатичнейшие люди в Париже. — Несколько этих славных французов, которые были все время так милы к вам, несколько человек из Военного Совета, Ривены и так далее и, знаешь ли, Николай, я услышала как Рочестер рассказывает мадам де Клерте ту же самую историю о его остроте по поводу разорвавшегося у Аврикура снаряда, которую, в моем присутствии, он рассказывал уже адмиралу Шорт и Дэзи Ривен. Благодаря этому, я решилась. В этой скромной истории была доза самовосхваления и, человек, рассказывающий ее три раза, не для меня. Через десять лет я превратилась бы во внимательно выслушивающую жертву — это выше моих сил. Таким образом, я распрощалась с ним в коридоре, прежде чем уйти в свою комнату, и позвонила по телефону Джиму, комната которого выходит на сторону Камбон, а он зашел сегодня утром.

— Расстроен ли Рочестер?

— Немного, но мужчина в его годы (ему уже сорок два), который может рассказывать историю о себе самом три раза подряд, скоро утешится, так что я не огорчаюсь.

— А что сказал Джим?

— Он был в восторге. Он сказал, что знал, что это кончится таким образом — дайте сорокадвухлетнему мужчине достаточный кусок веревки и он наверняка повесится сам — сказал он, и, о, Николай! Джим — душка! Он становится совсем властным. Я обожаю его!

— Чувства убеждают, Нина! Женщины любят только превосходящих их физически.

Она сияла. Никогда она не казалась столь желанной.

— Мне наплевать, Николай! Я знаю, что если это чувства — то они лучшая вещь на земле, а женщина в мои годы не может иметь все. Я обожаю Джима! Мы повенчаемся как только он снова сможет получить отпуск, и я «устрою», чтобы он стал «краснокрестником» — он повоевал достаточно.

— А если тем временем, его искалечат, как меня, что тогда, Нина? — Она побледнела.

— Не будь так отвратителен, Николай!.. Джим!.. о!.. я не могу вынести этого! — и будучи строгой протестанткой, она перекрестилась — чтобы не сглазить.

— Не будем думать ни о чем, кроме счастья и радости, Нина… но для меня ясно, что тебе лучше было бы провести недели две на морском берегу.