— Странная экскурсия! — воскликнул он. — И психологически необъяснимая. Совершать паломничество к местам своего позора! Может быть, это попытка компенсировать комплекс вины?

— Я не специалист по Фрейду, — усмехнулся Сталин и, резко меняя тему, сказал: — Итак, мой дорогой господин президент, я пригласил вас для разговора о перспективах войны на Дальнем Востоке. В Тегеране я обещал вам, что мы поможем Америке в ее войне с Японией…

Рузвельт почувствовал, как заколотилось его сердце.

— Теперь, — продолжал Сталин, — я хочу подтвердить это свое обещание…

«В письменном виде?» — чуть было не воскликнул президент, но сдержался.

— Как вы полагаете, господин президент, — глядя в упор на Рузвельта, проговорил Сталин, — почему я дал это обещание и почему намерен его подтвердить?

— Мой дорогой маршал, — ответил Рузвельт, — не скрою, час назад, перед отъездом к вам, я советовался с Гопкинсом…

— Никогда не забуду его первого приезда к нам тогда, в сорок первом… — неожиданно потеплевшим голосом сказал Сталин.

— Да, он верный человек и друг России. К сожалению, он тяжело болен… Так вот, я спросил Гопкинса, зачем, по его мнению, приглашает меня Сталин. Чтобы подтвердить свое обещание или… или чтобы взять его обратно? И знаете, что он мне ответил? Гарри сказал, что держать слово — ваш «конек».

— «Конек» — не военный термин. И не политический, — усмехнулся Сталин. — Так что дело тут не в «коньке». Но Гопкинс недалек от истины. Да, мы привыкли выполнять обещания, которые даем нашим союзникам. И это не «конек», а основа, на которой мы строим наши взаимоотношения с ними. Но есть и другая причина. Япония не невинный агнец, предназначенный для заклания во имя нашей дружбы. Эта страна уже не первое десятилетие угрожает нашей безопасности. И не просто угрожает. Каждый раз, когда ей кажется, что мы слабы, она испытывает на России силу своего оружия.

— Хасан, Халхин-Гол? — спросил Рузвельт.

— Да, в частности, — кивнул головой Сталин. — Но у японских милитаристов есть и другие замыслы. Для их реализации, — Сталин провел по карте пальцем, пожелтевшим от табачного дыма, — Япония давно уже держит вот здесь…

— Квантунскую армию, — закончил фразу Рузвельт.

— Вот именно. Она предназначена не для вас, а для нас…

И как только президент вспомнил эти слова Сталина, на него снова обрушился сегодняшний день.

«МЭДЖИК СООБЩАЕТ…»

О, если бы советский лидер был сейчас рядом с ним! Он спросил бы его резко, требовательно: «Так-то вы держите свое слово, маршал Сталин? Где русские дивизии, которые вы обещали перебросить в Приморье? Посмели бы японцы сорвать с места хотя бы одного своего солдата в Маньчжурии, если бы эти дивизии были на Дальнем Востоке?! А ведь в Ялте вы сказали… Вы сказали…»

… — Поэтому налицо и вторая причина, — продолжал Сталин. — Мы хотим на долгие годы обеспечить наш дальневосточный тыл.

— Таким образом, вы подтверждаете свое обещание вступить в войну с Японией через два месяца после разгрома Германии? — спросил Рузвельт.

— Через два-три месяца, чтобы быть точным, — ответил Сталин.

— И вскоре начнете переброску своих дивизий?

— Если вы считаете, что «повторение — мать учения», — щурясь, произнес Сталин, — то повторяю: «Да. Начнем».

— И ничего не потребуете в порядке компенсации за это? — настороженно спросил Рузвельт.

— «Компенсация» не то слово, — нахмурившись, ответил Сталин. — Мы хотим получить лишь то, что принадлежало России ранее.

— Вы имеете в виду…

— Да, Южный Сахалин, Курильские острова.

— Значит, требования все-таки будут?

— Господин президент, — с плохо скрываемым раздражением сказал Сталин, — представите себе на минуту, что американцы вели войну на собственной территории и потеряли при этом миллионы людей… А после победы встал бы вопрос о том, чтобы послать американцев на новую войну с одной-единственной целью — помочь России. Вы бы это сделали?.. Молчите? Тогда я вам прямо скажу: мы не сможем объяснить советскому народу, почему после страшной войны, продолжавшейся четыре года, ему снова надо взяться за оружие. Не сможем, если не скажем, что хотим вернуть исконно русские земли. В свое время нас ограбили. Мы хотим восстановить справедливость. У вас есть возражения?

Наступила длительная пауза.

Потом Рузвельт тихо сказал:

— Вы правы… Тогда у меня еще один вопрос: подпишем ли мы в Ялте документ, в котором будет зафиксировано то, о чем мы сейчас говорили?

— Я подпишу, — ответил Сталин. — А вы?

— Несомненно. Значит, остается Черчилль.

— Опыт показывает, — неторопливо, точно рассуждая вслух, проговорил Сталин, — что, когда мы с вами единодушны, Черчилль понимает, что сопротивляться бесполезно…

— Последний вопрос, маршал. Кто подготовит проект этого документа?

— Мы попросим Молотова.

— А мы — Гарримана, — после недолгого раздумья сказал Рузвельт.

И снова черные строчки замаячили перед глазами Рузвельта: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ…»

«Сколько раз Уинстон твердил, что Сталину не следует доверять», — подумал президент.

И как только он вспомнил о Черчилле, ему показалось, что он слышит голос британского премьер-министра, громкий и торжественный: «…Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец».

Это было на банкете… Что он еще сказал? Казалось, на несколько мгновений голос Черчилля заглушили другие голоса, выкрикивавшие «Слушайте! Слушайте!» — так в английском парламенте выражают одобрение оратору…

Потом Черчилль говорил о государственных деятелях, растерявших плоды победы в трудные времена, которые следовали за войнами.

И снова голос британского премьера явственно зазвучал в ушах Рузвельта: «Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для народа Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».

Теперь уже Рузвельт не только слышал, но и видел Черчилля. И не его одного. В воображении президента возник длинный стол, уставленный графинами, бутылками, блюдами и тарелками… Все это представилось ему настолько отчетливо, что он даже обвел взглядом сидящих за столом людей — Анну, Стеттиниуса, Маршалла, Леги, Бирнса, Флинна, Гарримана, его дочь Кэтлин, Гопкинса, Болена, Идена, Брука, Портала, дочь Черчилля Сару в военной форме, Кадогана… А вот сидят русские: Сталин, Молотов, Вышинский, генерал Антонов, адмирал Кузнецов, Громыко, Гусев, Майский, переводчик Павлов…

Да, да, это был поздний обед, который Сталин давал в Юсуповском дворце.

«Зачем Черчилль так лицемерил?.. Нет, не тогда, когда настраивал меня против русских, а на этом банкете, — подумал Рузвельт. — Ведь он всегда ненавидел Сталина и был убежден, что советский лидер олицетворяет главное препятствие на пути восстановления Британской империи, мешает Англии играть руководящую роль в Европе…»

Но вот поднялся Сталин. Кто-то постучал вилкой по бокалу, призывая к тишине. В ушах президента зазвучал хорошо знакомый ему глуховатый голос. И непонятный русский язык как бы сплетался с почти синхронным переводом Павлова…

Сталин провозгласил тост за лидера Британской империи, сочетающего политический опыт с умением руководить военными операциями. Он говорил что-то еще, но президент мог легко восстановить в памяти лишь последние фразы: «…За здоровье человека, который может родиться лишь раз в столетие и который мужественно поднял знамя Великобритании. Я сказал то, что чувствую, то, что у меня на душе, и то, в чем я уверен».

«Если так, — подумал сейчас Рузвельт, — значит, лицемерил и Сталин? Ведь не мог же он простить Черчиллю интервенцию, простить обманы, связанные с открытием второго фронта, не мог не понимать, что британский премьер стремится сохранить все то, что глубоко чуждо Сталину и как лидеру России и как большевику. Не мог он высказать то, что у него на душе… А может быть, он сознательно заглушал свои чувства во имя единства союзников, во имя уже близкой победы?.. Ведь казалось, что там, в Ялте, мы договорились обо всем: и о будущем Германии, и о репарациях, и о границах Польши, и об Организации Объединенных Наций, и, главное — главное для Америки, — о Японии. „Соглашение по Дальнему Востоку“ и сейчас хранится в сейфе в Белом доме. И вот теперь, вдруг, „МЭДЖИК СООБЩАЕТ…“»