Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Рузвельт снова прислушался к тихому, видимо, сознательно приглушенному пению. Он хорошо знал эту печальную негритянскую песню:

Nobody knows the trouble I've seen,
Nobody knows my sorrow.
Nobody knows the trouble I've seen,
There's no tomorrow [2].

О, если бы существовал единый спиричуэлс для негров, индейцев и других цветных и если бы его исполнила вся цветная Америка… Может быть, тогда рухнули бы стены Иерихона?

«Довольно! Хватит! — одернул себя президент. — Я решил работать и буду работать».

Он хотел громко крикнуть «Хассетт!», но в это время в дверь кто-то постучал.

— Войдите! — недовольно проговорил Рузвельт. На пороге стоял Майк Рилли. Это было уже совсем неожиданно.

— В чем дело, Майк? — хмурясь, спросил президент и тут вдруг заметил, что начальник его охраны прижимает ладонью к бедру какую-то папку.

— Сэр! — негромко произнес Рилли, делая два-три шага по направлению к коляске. — Мои люди только что закончили проверку вашей автомашины…

«Ну, ну, — мысленно поторопил его Рузвельт, — зачем ты мне это сообщаешь? Как будто я не знаю, что после каждой поездки мой „форд“ разбирают в вашей дьявольской полицейской кухне чуть ли не до последнего винтика!»

— Если вы помните, — продолжал Рилли, — там, на источниках, мэр подарил вам альбом с марками.

«Который ты выхватил у него из рук, а потом забыл в машине», — хотел было сказать президент, но решил все же не огорчать своего верного телохранителя.

— Успокойся, Майк, все в порядке, альбом у меня, — добродушно проговорил Рузвельт.

— Я знаю это, мистер президент, и… прошу прошения. Я оставил его в машине, и по моей вине он миновал проверку.

— Какая там проверка, Майк! Еще немного, и ты начнешь проверять свои носовые платки…

— Свои — вряд ли, сэр, — с достоинством ответил Рилли. — Но все, что имеет отношение к вам…

— Я знаю эту песню наизусть, Майк! — прервал его Рузвельт, явно начиная сердиться. — Надеюсь, ты пришел не только для того, чтобы исполнить ее опять? Честно говоря, я предпочитаю слушать спиричуэлс Джексона.

— Я пришел к вам, сэр, для того, чтобы сказать: во время осмотра вашего автомобиля мои люди нашли на полу заднего салона вот это…

И Рилли, подойдя вплотную к коляске Рузвельта, раскрыл перед ним папку.

В комнате царил полумрак, и президент не сразу разглядел то, что ему показывал Майк: в большой пустой папке лежала крошечная марка.

— Я подумал, сэр, что это, может быть, представляет для вас определенную ценность… Марка, видимо, выпала из альбома.

— Зажги свет!

При свете настольной лампы Рузвельт сразу же убедился, что никакой ценности марка не представляет. Обычная египетская марка с изображением сфинкса.

Видимо, почувствовав разочарование своего босса, Рилли сказал:

— Я знаю, как дороги для вас марки. Ведь вы их собираете.

«Если я собираю алмазы, это не значит, что мне нужны и простые булыжники», — хотел ответить президент, но ограничился словами:

— Спасибо, Майк, хорошая марка.

— Я передам ее мисс Талли для ваших альбомов?

«От его усердия нет спасения!» — подумал Рузвельт.

— Нет, — сказал он. — Оставь ее здесь, на столе. Я хочу ею полюбоваться. Можешь идти.

Рилли повернулся и направился к двери. У самого порога он услышал голос президента:

— Пришли ко мне Хассетта, Майк. С документами!

— Слушаю, сэр! — отчеканил Рилли и скрылся за дверью, плотно притворив ее за собой.

Когда начальник охраны ушел, Рузвельт рассеянным взглядом скользнул по марке. И подумал: «Тоже колония. Тот же Черчилль…»

Но сейчас президента занимали мысли о двух неотложных делах — ответе Сталину и речи памяти Джефферсона.

«Боже мой, — подумал он, — если бы мне удалось вынести эти две ноши и избавиться наконец от Шуматовой! Как легко бы я вздохнул! Даже почту из Вашингтона просматривал бы быстро, без раздражения! А потом — каждый или почти каждый день — прогулка с Люси! И так вплоть до возвращения в Белый дом… А там, впереди, Сан-Франциско — новый этап жизни человечества, да, да, новый!.. Но где же Хассетт?»

Рузвельт любил своего секретаря. Он взял его в Белый дом по рекомендации Марвина Макинтайра еще десять лет назад и очень скоро понял, что не прогадал. Президент слышал о нем и раньше — Хассетт был известным вашингтонским журналистом с опытом работы в Англии и Ирландии. Не имея законченного высшего образования, он поражал всех своей эрудицией, держал в памяти речи великих президентов — Вашингтона, Джефферсона, Линкольна, хорошо знал стихи и часто цитировал их наизусть, с большим мастерством составлял проекты ответов на письма самых разнообразных людей — от политических деятелей и бизнесменов до восторженно-назойливых дам, одним словом, был для президента незаменимым человеком.

Хассетт появился в дверях гостиной с папкой под мышкой и, видимо, полагая, что Рузвельт не заметил его появления, громко произнес:

— Мистер президент!

— Я жду тебя, Билл. Что у тебя там в папке?

— Проект вашей речи по случаю Дня Джефферсона.

— Правильно. Нам надо наконец свалить этот груз с плеч.

Рузвельт уже два раза правил и возвращал проекты, подготовленные Бобом Шервудом и Сэмом Розенманом, каждый раз сожалея, что нет Гарри Гопкинса, — его верный друг и помощник все еще находился в больнице.

Сейчас, видимо, Хассетт принес вариант, в котором были учтены все предыдущие замечания.

— Покажи! — сказал президент.

Хассетт протянул ему папку и повернулся, чтобы уйти, но Рузвельт сказал:

— Подожди. Сядь. Может быть, мне придет в голову что-нибудь путное. Сядь и вообрази себя президентом.

— Постараюсь, — ответил Хассетт, — хотя, честно говоря, шансов стать президентом у меня не так уж много.

Он сел за стол и положил перед собой чистый лист бумаги.

Рузвельт раскрыл папку и погрузился в чтение.

Минут десять прошли в полной тишине, слышен был лишь шорох перелистываемых страниц. Потом президент захлопнул папку и, положив ее себе на колени, сказал:

— Плохо, Билл! К сожалению, опять плохо. И еще хуже то, что я не могу придумать ничего лучшего.

— Для того, чтобы исправить то, что вам не нравится, сэр, надо сначала определить, что именно вам не по душе.

— Не морочь мне голову своими софизмами!

— Это вовсе не софизм, сэр, а чисто логическое построение.

— Твоя образованность, Билл, когда-нибудь заставит меня поступить в Гарвард — на «второй срок»!

— Это едва ли будет выходом из положения, сэр. Я-то ведь не окончил Гарварда.

— Значит, ты гений от рождения.

— Вскрытие покажет, — усмехнулся Хассетт.

Рузвельт ничего не ответил. Еще несколько минут прошло в полном молчании.

— О чем вы задумались, сэр? — спросил наконец секретарь.

— Следую твоему совету. Думаю о том, что мне здесь, — он слегка приподнял папку, — не нравится. И, пожалуй, додумался. Бахвальство.

— Бахвальство? — переспросил Хассетт. — Но в каком смысле?

— В смысле безудержного восхваления Америки. У нас все самое лучшее: страна, система, идеи, сам господь бог любит нас больше, чем всех остальных людей…

— А разве это не так? — удивленно спросил Хассетт. — Разве вы не стремились внушить американцам, что они — избранный народ?

— Стремился. Вот и получилась декларация самодовольства. Нет, Билл, мой долг — сказать совсем другое.

— Вы только сейчас пришли к такому выводу?

— Нет, не сейчас. Я думаю об этом уже давно. Но по инерции продолжаю говорить привычные вещи.

— А о чем же вы считаете нужным сказать? О победе над Гитлером? Она фактически одержана.

— Военная победа — да. Но я думаю о другой, о той, которую еще надо одержать в будущем.

— Над Японией?

— В моей речи я, разумеется, должен сказать о необходимости разгромить врага на Дальнем Востоке. Но я сейчас думаю о победе над войнами вообще, о победе над ненавистью, над алчностью, над эгоизмом. Вот чему должна быть посвящена моя речь. Пиши! — властно сказал Рузвельт и, глядя в пространство, точно видя перед собой уже написанный текст, стал диктовать: —…В наши дни мы стоим перед лицом непреложного факта: если цивилизации суждено уцелеть, мы должны развивать науку человеческих взаимоотношений — способность всех людей сосуществовать и сотрудничать на одной и той же планете… И еще… и еще я хочу сказать вот что. Мы знаем, что и после войны среди бизнесменов, банкиров и промышленников найдутся люди, которые будут сражаться до последнего, чтобы сохранить безраздельный контроль над промышленностью и финансами страны. С этими людьми, — продолжал президент, повышая голос, — состоится сражение, в котором на компромисс со злом мы не пойдем; и мы не успокоимся, пока не наступит день победы… Ну, что-нибудь в этом роде. Ты понял?

вернуться

2

Неведомы беды мои никому,
И боль мою люди не знали.
Неведомы беды мои никому,
И мне не уйти от печали
(англ.).
54
{"b":"576536","o":1}