Никакого ответа. Постучал громче, приложил к двери ухо. Наконец послышались там, за дверью, шаркающие шаги. Слуховой обман? Нет, шаги приближались. Потом раздался приглушенный дверью голос:

— Кто там? — Адальберт не мог ошибиться; это голос Дитриха! На всякий случай он спросил:

— Господин Браузеветтер здесь живет?

— Что вам угодно? — послышался из-за двери неприязненный вопрос.

— Дитрих, это я, Ади! — уже не владея собой, громко проговорил Адальберт.

— Какой Ади?

— Адальберт Квангель! — Хессенштайн уже так приучил себя к новой фамилии, что машинально произнес ее и теперь.

— Я не знаю никакого Квангеля!

— Ну приоткрой хотя бы чуть-чуть дверь, и ты увидишь, что это я, твой старый друг!

Звякнула цепочка, дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Это я, Адальберт, — торопливым шепотом проговорил Хессенштайн. Короткая пауза. Потом Браузеветтер крикнул срывающимся фальцетом:

— Я не знаю никакого Адальберта! Уходите!

Ну, конечно, Браузеветтер не мог узнать своего изуродованного друга… Вцепившись в ручку двери, чтобы не дать возможности захлопнуть ее, Адальберт чуть не плача, шепотом, чтобы не привлечь внимания прохожих, стал уговаривать:

— Я тебе все объясню, только открой дверь! Не пугайся моего лица, это я, Хессенштайн, во имя нашей дружбы открой и впусти меня!

Опять наступило молчание. Браузеветтер обдумывал услышанное. Наконец дверная цепочка снова звякнула, и дверь приоткрылась настолько, что Адальберт мог войти.

— Неужели это ты? — все еще недоверчиво проговорил Браузеветтер. — Бог мой, что они сделали с твоим лицом? — Хозяин поспешно захлопнул дверь, повернул ключ в замке и наложил цепочку. Он снова и снова вглядывался в гостя. Сухим, отчужденным голосом сказал: — Если вы провокатор, тем хуже для вас. Я сейчас вызову американский патруль и попрошу проверить вашу личность. Я всеми уважаемый учитель, не имел и не имею никакого отношения к нацисту Адальберту Хессенштайну.

— Что ты такое говоришь, подумай! Мои документы в порядке, — прислонясь спиной к двери, устало сказал Адальберт. — Вот посмотри… — Он сунул руку во внутренний карман пальто и вытащил помятую карточку. — Смотри, читай, я Квангель, возвращаюсь из Берлина в Нюрнберг. А лицо… Впрочем, впусти меня в комнату, и я все расскажу. — Не дожидаясь приглашения, Адальберт решительно направился в кабинет Браузеветтера. Он знал эту квартиру, как свою собственную. Браузеветтер растерянно последовал за ним.

В кабинете было все по-старому: полки с книгами сплошь прикрывали стены, в центре комнаты стоял письменный стол, по одну его сторону — стул с диванной подушкой на сиденье, по другую — два старых, продавленных кожаных кресла.

— Может быть, пригласишь меня сесть? — Адальберт, не ожидая ответа, опустился в одно из кресел. Он не снял пальто и держал рюкзак на коленях. Браузеветтер облокотился о спинку другого кресла. Невысокого роста, с остроконечной бородкой — ему не хватало только колпака, чтобы окончательно стать похожим на гнома.

— Хайль Гитлер! — Адальберт привстал и поднял правую руку.

— Хайль Гитлер! — так же тихо ответил Браузеветтер и выпрямился. — Теперь я узнал тебя, Ади. Но что произошло? Кто тебя так изуродовал? Как тебе удалось выбраться из Берлина?

— Пластическая операция. А документ помог получить пастор Вайнбехер, помнишь его?

— Ты, конечно, еще не был у Ангелики? Впрочем, правильно, что сначала пришел ко мне. Идти домой, предварительно не разузнав, что происходит в твоем доме, было бы опрометчиво.

— Я знаю, что происходит в моем доме, — угрюмо ответил Адальберт. — Моя жена спуталась с американским офицером.

— Ангелика с… американцем? — воскликнул Браузеветтер. — Никогда в это не поверю!

— Я собственными глазами видел. Они выходили из дома ночью, и американец держал ее под руку, — злобно ответил Адальберт.

— Это… это просто невероятно! — бормотал Браузеветтер. — Может быть, его вселили туда против ее воли?

— Против своей воли порядочная женщина не пойдет на ночь глядя с врагом нации, а может быть, и с убийцей своего мужа! Они пошли в американский кабак, куда же еще?!

Браузеветтер умолк, по-видимому, не находя убедительных слов, чтобы оправдать Ангелику.

— А я-то хорош! Держал тебя, как нищего, у порога… Послушай, Ади, тебе надо умыться, привести себя в порядок. К сожалению, не могу дать ничего из одежды, мы слишком разные с тобой. Но чашку кофе, конечно, готов предложить. А все разговоры — потом. Сейчас провожу тебя в ванную…

— Не беспокойся, я помню, где у тебя ванная, — сказал Адальберт, вставая. — Я вообще помню все, что связано с тобой, мой друг Дитти.

И вот они уже снова сидят за столом. Адальберт выбрит, щебеночная пыль с костюма счищена, пальто он повесил в прихожей, а рюкзак — по выработавшейся привычке — запихнул поглубже под ванну.

— Итак, рассказывай, — попросил Браузеветтер.

— Я присутствовал при крахе третьего рейха… Испытал все унижения, какие можно представить. Все, кроме голода, — у меня остались кое-какие ценности. Потом… — И Адальберт коротко поведал Браузеветтеру о своей жизни, жизни бездомной собаки, потом о доме Крингелей и обо всем дальнейшем, начиная с неудачных попыток достать фальшивые документы и кончая Вайнбехером и пластической операцией.

— Да… — со вздохом произнес Браузеветтер, — операцию тебе сделали искусно, ты действительно не похож на себя.

— Внешне! — резко произнес Адальберт. — Но в душе я тот же: готов мстить трусам, предателям — всем, по чьей вине мы не сдержали монголо-еврейские орды, сдали Берлин. Сейчас большевики делают все, чтобы отвратить души немцев от национал-социализма. Если бы ты видел, на какие уловки они пускаются, чтобы вытравить добрую память о нас. Они бесплатно раздают хлеб, расставили свои военно-полевые кухни и кормят берлинцев супом и кашей. Но довольно об этом! — резко оборвал себя Адальберт. — Я жду, что ты мне скажешь о Нюрнберге, о себе.

— Что я могу рассказать? — с горечью произнес Браузеветтер. — Сейчас все взгляды обращены к Дворцу юстиции. Подумать только: банда еврейских плутократов устроила судилище над нашими вождями! Какое счастье, что фюрер не дожил до этого позора! Мало кого из немцев пускают в здание суда, но если верить газетам, все, кто сидит на скамье подсудимых, пытаются выгородить себя и свалить всю вину на фюрера… Конца процессу пока не видно. Но вся эта судебная банда использует каждый день и час, чтобы внушить миру мысль, что немцы — изверги, что руки их по локти в крови… Американская военная полиция денно и нощно рыщет по городу в поисках национал-социалистов, в особенности тех, кто занимал руководящие посты в партии…

— Но ты, я вижу, уцелел.

— Ирония судьбы, — с усмешкой произнес Браузеветтер. — Ты ведь знаешь, формально я не состоял в партии. Раньше это было для меня источником мук и обид, зато теперь у меня есть преимущества.

— И что же ты теперь делаешь?

— Формально все то же: учительствую в гимназии, преподаю немецкую историю. Правда, чтобы получить доступ к этому предмету, мне, как и многим другим учителям, пришлось пройти курсы переподготовки — там нас учили, видишь ли, тому, чем была Германия и чем она должна стать. Веду занятия три раза в неделю…

— Чем, по-твоему, кончится суд? — после некоторого молчания спросил Адальберт.

— Если анализировать то, что на поверхности…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Видишь ли, Ади, — понижая голос, ответил Браузеветтер, — известно, что не все высокопоставленные американцы жаждут немецкой крови.

— Ты имеешь в виду судей?

— Не только. Тебе что-нибудь говорит имя генерала Паттона?

— Только то, что это американский военный губернатор Баварии.

— О его симпатиях к нацистам ходят легенды. Мне кажется, дай ему волю, он бы призвал Англию и Америку объединиться и разбить большевиков, чтобы управлять миром.

— Значит, ты не исключаешь, что этот позорный процесс будет сорван? — с надеждой спросил Адальберт.