И тогда незаметно настало время бреда. Каждый из товарищей Мигеля начал потихоньку уходить в мир своих иллюзий.
Первым сдался Санчес. Он отстал ото всех, сел прямо в песок и неподвижно уставился куда-то в бесконечную даль. Пришлось вернуться к товарищу. А товарища уже как такового и не было с ними. Он ушел. Вернее, ушел его разум, его душа. Она побежала куда-то вдоль дюн. Побежала в облике красивой невесты Санчеса, весело маня его за собой, побежала туда, где начинались коварные соленые озера: оступишься — и твое тело, может быть, случайно откопают через века и на тебе не истлеет ни одна ниточка твоего сношенного вконец испанского платья XVI века, не то что кусочек тела или волос упадет с головы твоей. Пустыня любила веками сохранять земные оболочки тех, кто попадал в ее западню. Получалась все та же смерть, но только слегка похожая на вечную жизнь.
Альфа и Омега сказано не случайно и сказано в Пустыне.
Они долго тормошили Санчеса, долго пытались вывести его из забытья, пытались поставить на ноги и заставить сделать хотя бы еще один шаг вперед. Но душа Санчеса и его бренное тело давно уже потеряли связь друг с другом. Мозг и душа брели по бескрайней пустыне, нет, не брели, а бежали, бежали легко и вприпрыжку, бежали путем радости и любви вслед за прекрасной невестой, давно оставленной в цветущей Испании, в стране, чей воздух пропитан лимоном и лавром, жасмином и обязательно, обязательно ароматом только что сорванных спелых и сочных апельсинов. А тело бедного Санчеса уже не слушалось никого и волочилось по пустыне дорогой скорби, тьмы и безнадежности. И путь этот, кажется, должен был вот-вот закончиться.
И тогда вконец усталые они взяли своего товарища под руки и поволокли на себе. А ноги счастливого Санчеса, счастливого от того, что он вновь увидел свою невесту, свою любовь, безжизненно волочились вслед за телом, оставляя на песке две ровные глубокие бороздки: мысок испанского сапога, как плуг, бороздил бесплодные просторы.
Они тащили так Санчеса до тех пор, пока не поняли, что их товарищ уже давно мертв. Улыбка радости и счастья так и застыла на губах его. Тело слегка засыпали песком. На большее просто не хватило сил. Священника среди беглецов не оказалось. И тогда Мигель взял на себя эту роль. Он сам не знал, почему, но взял, видно, чувствуя свою ответственность за то, что втянул товарищей своих в эту безнадежную авантюру и доверился вероломному мавру. Мигель прочитал молитву над могилой бедного и счастливого Санчеса. Когда его засыпали песком, то песок этот забил весь рот покойника, на котором так и застыла улыбка счастья.
Потом они пошли дальше, и Мигель лишь гадал, кто следующий из его друзей точно так же присядет у подножия очередного бархана, чтобы лучше разглядеть убегающего вдаль родного и близкого человека, давным-давно оставленного им на родине, и чей испанский сапог будет также в предсмертном отчаянии бороздить, бороздить эту бесплодную, эту смертоносную почву.
Если можно было бы проследить их путь, то в глаза бросилась бы следующая особенность: сначала песок взрыхлен несколькими парами ног, идущими почти след в след, как по глубокому снегу. След ровный, глубокий. Он вытоптан, вытоптан людьми более или менее твердо держащимися на ногах. А затем с определенной периодичностью появляется вдруг глубокая бороздка по бокам. Такую бороздку можно оставить только мыском сапога, как будто проводишь черту, границу, разделяющую что-то. Бороздка становится все короче и короче и все чаще и чаще вырастает очередной песочный холмик. И дальше все повторяется вновь в такой же последовательности. Мысок испанского сапога упорно пытался провести грань между миром видимым, миром пустыни, и миром невидимым, но необычайно радостным и счастливым. И все больше и больше друзей Мигеля предпочитали один мир другому.
Теперь они уже не мечтали о побеге, теперь они хотели одного — вернуться в свою неволю, дабы выжить. Выжить, чтобы затем вновь попытаться бежать. У каждого, кто пошел с Мигелем в пустыню, не было ни малейшей надежды на выкуп. Это были благородные бедняки, испанские идальго без гроша в кармане, чей капитал — лишь несгибаемое мужество и честь, и каждый из них готов был в свою очередь прочертить мыском испанского сапога ту грань, что разделяет два мира на высокий и низкий, прочертить, опираясь уже мертвой рукой на плечи товарищей своих, друзей по бедности, несчастью и мужеству.
Мигель знал, что многие его товарищи по побегу были из Эстремадуры. Он сам набирал их, готовясь к опасному делу. А Эстремадура — это самый бедный, самый суровый край Испании. И это кузница настоящих, отчаянных воинов-бедняков. Оттуда, из Эстремадуры, вышли Писаро и Кортес, покорившие Перу и Мексику. Эстремадура была родиной всех знаменитых тореадоров.
Мигель любил этот край и любил людей этого края. Он видел, как сейчас в пустыне проявляются самые лучшие их качества. И ему особенно было больно, что он стал свидетелем гибели людей, которых можно было назвать солью земли, солью родной Испании, а если соль перестает быть соленой, то что же тогда? Получалось, что испанскую соль растворяла, поглощала соль Пустыни. И от этого было еще обиднее. Вот тогда он впервые и познал, что такое этот мужественный, еле слышный, одинокий стон. На очередном привале ночью он отошел подальше от оставшихся в живых товарищей своих и слегка застонал. Невольно, еле заметно палец его коснулся верхнего регистра флейты, когда душа его рвалась наружу при вздохе.
И теперь вновь этот тихий стон собирался дать знать о себе. В любую минуту он готов был родиться за оградой венты де Квесадо.
Тогда им каким-то чудом все-таки удалось вырваться из пустыни и вернуться назад в Алжир. Беглецов встретили со смехом. Мавр-предатель веселился больше всех, что ни говори, а гордые испанцы получили достойный урок и добровольно решили надеть на себя ярмо рабства. Впредь неповадно будет бегать.
Мигель взял всю вину на себя и, обращаясь к своему хозяину-прозелиту, сказал, что готов добровольно пойти на казнь, лишь бы оставили в живых всех его уцелевших товарищей. Хозяин кивнул головой в знак согласия. Мигель начал готовить себя к мучительной казни. Но казнь по непонятной причине отменили, и Сервантес приобрел необычайный авторитет среди пленных. Мигель начал думать об очередном побеге.
Отправляя брата Родриго домой, Мигель втайне на пристани под крики чаек, шепотом, чтобы не услышал турок, просил его об одной очень важной услуге: найти возможность прислать к берегам Алжира бригантину. Эта просьба была брошена вскользь. Мигель не очень рассчитывал, что брату удастся осуществить ее. Согласно новому плану бегства, Родриго, получив свободу, должен был прислать с Майорки или из Барселоны корабль, который, лавируя у берегов Алжира, смог бы в подходящий момент забрать на борт Мигеля и его товарищей по несчастью.
Не раз уже алжирские пленные пробовали давать подобные поручения своим более счастливым товарищам, возвращавшимся на родину из плена; но обыкновенно последние, получив свободу, забывали о своих обещаниях. Сервантес же был твердо уверен в брате и не сомневался, что помощь обязательно придет. Поэтому, не теряя времени, он начал подготовку ко второй попытке побега.
В трех милях от Алжира прямо на берегу находился великолепный сад. Прекрасное место для укрытия. Сад принадлежал некому новообращенцу Ясану. В саду была пещера. В услужении у Ясана оказался некий садовник Хуан. Он был родом из Наварры. Мигель долго сомневался: можно ли доверить тайну невзрачному и тихому садовнику, которого, казалось, в этом мире интересовали только розы. Но потом сомнения отпали. Мигелю очень понравилось то, как Хуан ухаживает за своими цветами, и почему-то это обстоятельство вселило в его сердце необычайную уверенность. Все-таки розы — символ христианского рая, и человек, столь любящий эти непростые цветы, вряд ли способен на подлость и предательство. Так или приблизительно так и подумал Мигель.
По плану, в глубине грота садовник Хуан предварительно вырыл в земле нечто вроде комнаты, в которой свободно могли укрыться несколько человек. Те самые, что чудом смогли уцелеть после злополучного возвращения из пустыни.
