Теперь в дом часто приходили соседки — Агриппинины знакомые. Они помогали Наде по хозяйству. Забегала сюда и Зинаидка, отставная монашка. Однажды, когда Надя вышла из комнаты, Зинаидка сказала мне:

— А ты бы, ангел залетный, летел бы отсюда до белых мух, здесь и без тебя зима трудная будет, а ты как-никак лишний рот. Это я не в обиду тебе говорю, — добавила она, — а такие уж дела тут пошли. А ты и один не пропадешь — одна голова не бедна.

Она ушла, а я призадумался. Последнее время я и сам чувствовал, что лучше бы уйти. Но куда? А не все ли равно куда!

Когда-нибудь я сюда, может, вернусь. Я к тому времени, вероятно, стану известным сыщиком. Я подойду к этому дому, и мне навстречу, как нарочно, выбежит Надя. Она будет бледная и испуганная.

— На наш дом напала шайка бандитов! О, что мне делать! — восклицает она.

— Не волнуйтесь, гражданка, — спокойно, не вынимая изо рта трубки, скажу я. — Вам повезло, — я именно тот, кого зовут Красный Нат Пинкертон, и мой шпалер не знает, что такое осечка.

Завяжется перестрелка, и бандиты убегут, оставляя кровавые следы.

— Вы спасли мне жизнь! — воскликнет Надя. — Чего вы хотите в награду?

— Мне ничего не надо, — отвечу я.

А сейчас мне надо было уходить отсюда, это я понимал.

Вечером того же дня я сказал Наде:

— Надя, я скоро уйду. Я в детдом вернусь.

— Куда это, в какой детдом? — испуганно спросила она.

— В такой детдом, в обыкновенный. Я беспризорник, цветок жизни, здесь таким не место.

— Дурак ты, а никакой не цветок, — убежденно сказала Надя. — Брось эти разговоры.

Спорить с ней не имело смысла — эту девчонку не переспоришь.

Через день я ушел.

Проснулся я в тот день очень рано. Одевшись и запихав в карман большой кусок хлеба, припасенный еще с вечера, я на цыпочках вышел из своей чердачной комнатушки и тихонько сошел вниз по лестнице. Тихо отодвинув нехитрую задвижку, я вышел из дома. Все оказалось очень просто. В таких делах главное — это решиться выйти на дорогу. А дорога уж сама знает, что ей делать с тобой.

Было серенькое теплое утро, городок еще спал. Было очень тихо, и только где-то мычала корова, мычала сонно, недовольно. Я оглянулся на Надин дом. Он стоял неуютный, сиротливый. На серой, замшелой его драночной крыше холодно желтели нанесенные ветром листья.

А рядом красовался новый, аккуратный дом Коркиных. Его зеленая крыша блестела, как лакированная; железный флюгер, петух, гордо стоял над трубой.

К вечеру следующего дня я добрался до узловой станции, до той, откуда мы с Колькой в свое время отправились в Коробов. Вечер был теплый, небо звездное. Над приземистым зданием станции на высоких столбах горели электрические фонари. Выпросив у какой-то старушки булку и два порченных помидора, я был снова сыт и готов в путь. Скоро должен был прийти поезд, который направлялся куда-то на юг. В ожидании его я сидел, взобравшись на старые доски, в заброшенном пристанционном сквере, Невдалеке темным забором стояли товарные вагоны, почти бесшумно двигался маневровый паровоз, и только по беззвучному вздрагиванью земли можно было догадаться о его тяжести. Здесь пахло шлаком, ржавым железом и увядающей сорной травой.

Прошло уже больше года, как окончилась гражданская война, и все это время Толька был с отцом вместе. Пехотный полк еще некоторое время передвигался с места на место, а потом прибыл на расформирование в маленький городок, где были большие казармы. Здесь, при части, умер Толькин отец. Он умер от туберкулеза, а болезнь эта началась у него из-за давнего ранения, и помочь тут никто не смог. Никаких родных у Тольки теперь не осталось, и его решили отдать в детский дом. Но детдом в городке был один, и он был переполнен. Завдетдома хлопотал о втором здании и расширении штатов, а пока Тольку оставили при казарме. Его взял на попечение фельдшер Дождевой и поместил в своей комнатке при лазарете. Этот Дождевой был человек не вредный, но ему — старому холостяку — ребят воспитывать никогда не приходилось. Поэтому по отношению к Тольке он избрал принцип дружелюбного невмешательства. Он следил, чтобы этот двенадцатилетний мальчишка был сыт, и еще заставлял Тольку дважды в день мерить температуру, хотя тот был совершенно здоров. А в дела Толькины он не вмешивался. Да и не до Тольки ему было.

Дело в том, что Дождевой всегда любил читать, но все некогда было — то германская, то гражданская. А теперь настал мир, лазарет опустел — и вот Дождевой повадился ходить на толкучку и покупать там книги, которыми с рук торговали обедневшие старушки из «бывших». Он покупал не выбирая, какие придется, а потом, сидя на своей койке, сгорбись, быстро читал их одну за другой. Окончив «Княжну Джаваху» Чарской, он принимался за «Заратустру» Ницше, а от Ницше переходил к брошюре «Производство масла в Вологодской губернии». Память у него была сильная, но какая-то странная: она не отбрасывала ненужного, а впитывала все подряд, и в голове его творился сумбур — как во дворе, куда погорельцы стаскивают имущество из горящего дома.

Начитавшись до одурения, Дождевой откладывал книгу в сторону и произносил:

— Это надо обмыть и обмозговать.

Из тумбочки, что стояла возле его койки, доставал он большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик. Наливал из большой бутылки в стакан, а в маленький стаканчик — из маленькой бутылки. Брал этот стаканчик в руку и, держа его в некотором отдалении, с уважением оглядывал. Потом быстро, будто боясь, что Толька отнимет, он подносил стаканчик ко рту, выпивал его до донышка — и запивал из большого стакана.

— В нем — большая сила! — убедительно произносил он. — Хорошо быть медиком! И понимаешь все в медицине, и людям пользу приносишь, и вот спиритус вини с полным правом пьешь. У дураков спирт ум отнимает, а умным — ума прибавляет. Сейчас я обо всем на свете размышлять буду!

Чтобы не мешать Дождевому в его размышлениях, Толька тихо шел к двери.

— В школу опять не пошел? — окликал его Дождевой.

— Не хочется, — отвечал Толька. — Читаю ведь я хорошо. И потом все равно меня в детский дом скоро. Там своя школа. А пока я так буду жить.

— Вроде надо бы в школу ходить, — неуверенно возражал Дождевой. — Вот из УОНО женщина приходила, спрашивала, почему не ходишь. Ну да если охоты нет — не ходи. Это кому как.

Там, в городской школе, что против пожарной каланчи, давно уже начались занятия. Но ребята в классе были веселые, шумные, у них были родители, а у Тольки никого не было, он среди всех был чужой. Он походил в школу два дня — и бросил.

Целыми днями шлялся он теперь по городку, по его пыльным улицам. Городок жил своей скудной, но цепкой жизнью. В нем начинался нэп, и возле вокзала уже открылся частный ресторан «Отрада». И на толкучке было шумно и людно; всё новые ларьки вырастали на рыночной площади. Но покупать Тольке было нечего, и с рынка он быстро уходил. Не спеша брел на кладбище, на могилу отца.

На улочке, ведущей к кладбищенским воротам, тоже чувствовалось торговое оживление. Здесь продавали с рук бумажные цветы, хвойные венки, перевитые лиловыми и красными стружечными лентами. У самых каменных ворот, в нише, сидела толстая торговка семечками. Всепоглощающее тупоумие застыло в ее тусклых глазах. Лицо у нее было зеленоватое, раздутое, будто она когда-то утонула и долго пролежала в воде, а потом ее все-таки оживили и посадили сюда. Она сама безостановочно жрала свой товар, сплевывая шелуху на утоптанную землю; а часть шелухи попадала в корзину с семечками, в расписную деревянную латочку, которой она зачерпывала для покупателей их порцию. «Неужели у такой можно покупать?» — думал Толька. Однако покупали, да еще как.

Дойдя до отцовой могилы, Толька останавливался и смотрел на нее. Но ни этот крест, ни могильный холмик ничего не говорили его душе. Толька знал, что отца у него теперь нет — нет совсем, нет ни на земле, ни на небе. И ничем его не вернешь.