— Эх ты, певец из Мариинского подвала, — с досадой сказал Толька и, расправив листок спиритического журнала, в который был завернут хлеб, стал громким голосом, стараясь перекричать Гришку, читать статью под названием «Слеп, кто отрицает их!». В статье было много непонятных слов, но все же из нее можно было понять, что домовые, лешие и ведьмы существуют на самом деле. Только темные, отсталые люди могут отрицать их существование. И Тольке стало вдруг грустно, он почувствовал себя некультурным, несознательным беспризорником, ибо в домовых, леших и ведьм он почему-то не верил и даже не мог себе представить, какие они на вид. И чтобы отвлечься от грустных мыслей, он сделал из журнального листка голубка и запустил его в воздух. Голубок плавно набрал высоту и, покачивая бумажными крыльями, пошел на снижение; упал он по другую сторону ручья.

Тольке захотелось еще раз запустить голубка. Но ручей был не таким уж узким, чтобы через него можно было перепрыгнуть. Тогда Толька снял ботинки, перешел ручей вброд и по остистому, приятно пружинящему мху пошел к своему голубку. Вдруг он почувствовал укол в ногу. Ему показалось, что в кустике гонобобеля возле кочки что-то проползло, прошуршало. К горлу подступила тошнота, Тольке стало противно и страшно. Он стоял, боясь шевельнуться, боясь сказать слово. Ему на миг показалось, что если не выражать этого словами, то все еще может быть, обойдется, будто ничего и не случилось. Ведь все в мире было как было. По-прежнему бежал ручей, по-прежнему по ту сторону ручья лежал на спине Гришка и пел песню.

— Гришка! — крикнул наконец Толька. — Гришка! Меня змея укусила!

Гришка прервал пение, вскочил и побежал к ручью.

— Что ты брешешь! Какая змея?

— Змея укусила, — повторил Толька. — Укусила, а сама уползла.

Гришка, не снимая ботинок, перебежал ручей и бросился к Тольке.

— Куда укусила?

— Вот сюда, — сказал Толька. — Около косточки.

Гришка толчком усадил Тольку на кочку, нагнулся и стал высасывать ранку на ноге. Он сосал — и сплевывал, сосал — и сплевывал. Потом он вдруг спросил Тольку, какое нынче число. Тот ответил. Тогда Гришка вдруг выпрямился и ударил себя кулаком по голове.

— Это я виноват! — сказал он. — Как я мог позабыть!

— В чем виноват? — удивился Толька.

— В том! Ты-то городской дурак, ты ничего не знаешь, а я-то должен был помнить, что сегодня — змеиный день.

И он сбивчиво рассказал, что осенью есть такой день — и этот день как раз сегодня, — когда все змеи ползают по лесу и ищут себе жилье на зиму. После этого дня они исчезают до весны, но в этот день они очень злы и кусают кого попало. В этот день нельзя ходить людям в лес.

— Гришка, может еще ничего и не будет, — сказал Толька. — Пока я вроде ничего такого не чувствую. Ты, наверно, весь яд отсосал.

— Еще почувствуешь, — ответил Гришка. — Садись ко мне на крякушки, я тебя понесу.

Толька не успел опомниться, как Гришка взвалил его себе на спину и перенес через ручей, а потом понес к дороге.

— Зачем ты меня тащишь, я и сам ходить могу! — закричал Толька.

— Заткнись, — пыхтя, пробормотал Гришка. — Тебе ходить нельзя, а то отрава по всему телу разойдется.

Он нес Тольку, кряхтя и ругаясь, нес по той дороге, которой они шли вчера. Дотащив его до развилки, он опустил его на землю и сказал, что пойдет искать людей. Эта дорога наверняка ведет в какую-нибудь деревню.

— Сиди и не шевелись, — строго приказал он. — Будешь шевелиться — яд до сердца дойдет. Понял?

— Понял, — ответил Толька. — Дурак я, что ли.

Гришка побежал по дороге, но потом вдруг вернулся и подскочил к Тольке и быстро-быстро стал бить его по щекам, со щеки на щеку.

— Ты что, очумел? — закричал Толька. — За что бьешь?

— Не очумел, а так полагается! А то ты заснешь и не проснешься. Я знаю, у нас в колонии один шкет угорел, так его фельдшер кофеем поил и по щекам бил, чтоб он не помер.

— Так ты меня сначала кофеем напой, тогда и бей, — сказал Толька.

— Господи боже! — плачущим голосом ответил Гришка. — Господи боже! Ну где я здесь, в лесу, кофею возьму? Ну где? Бить я могу, но кофею где я достану?

Он ушел, а Толька остался сидеть на траве. Кругом стояла осенняя лесная тишина. Тольке начало казаться, что Гришка ушел давным-давно и никогда уже не вернется. А он, Толька, здесь и помрет. Ему было очень жалко себя. Время от времени он поглядывал на ранку. Она была совсем маленькая и не кровоточила. И вообще с ногой пока ничего особенного не происходило. Может быть, он просто напоролся на сучок?

Вспомнив, что в кармане курточки у него лежит соль, он вынул этот маленький пакетик и посыпал солью ранку — он где-то слыхал, что соль от чего-то помогает. На обрывке бумаги, в которую была завернута соль, он прочел: «...давший алкоголизмом — и в доме вдовы воцарился траур. Вскоре г-жа Муравейникова слышит Голос, как бы идущий с неба: «Он явится! Жди!» В следующую ночь вдова слышит в коридоре шаги. Некто входит в столовую. Вот открывается дверца буфета... Слышен звон рюмок... Г-жа Муравейникова замирает в ужасе, но Голос вещает ей: «Не бойся! Это явился астральный дух усопшего г-на Муравейникова!» Вскоре вдова подписалась на наш журнал».

Дальше шли условия подписки, но Толька не успел с ними познакомиться. Вдали послышался скрип телеги, чьи-то голоса.

— Ты живой? — услышал он голос Гришки, и Гришка подбежал к нему и стал рассказывать, как он нашел деревню и всполошил там всех и что Тольку отвезут на подводе в сельскую больницу. Сразу же подъехала и телега, а к Тольке подошел мужчина с бутылкой.

— Пей! — сказал он, приставив бутылку к Толькиному рту. — Хоть через силу, а пей. Это от змеиного яда самое верное средство.

Толька начал пить. Это был не то самогон, не то водка, и пить было Тольке очень противно. Но помирать ему не хотелось — вот он и пил.

Гришка тем временем пошел отыскивать мешок, зонт и Толькины ботинки. Когда он вернулся, таща все это, Толька был уже совсем пьян. Он хохотал и нес чепуху.

— Усопший дух! — кричал он Гришке. — С зонтиком, как старик ходишь!

Тольку погрузили на телегу и повезли. Он лежал на сене и пел песни, которым выучился у Гришки. А Гришка молча шагал рядом с телегой...

Проснулся Толька рано утром в комнате с чистыми бревенчатыми стенами. В комнате стояло несколько пустых коек. На соседней койке сидел Гришка.

— Голова болит, — сказал Толька. — Болит, прямо сил нет. Где это мы?

— В больнице, — ответил Гришка. — Сейчас домой нас отправят, в детдом. У тебя ничего такого нету, доктор сказал, что домой можно. И никакая змея тебя не кусала, выдумал ты все. А я, как дурак, твою грязную лапу сосал.

Когда они по аллее подходили к детдому, Гришка раскрыл зонт и затянул: «В нашем авто под медвежьею полостью желтый стоял чемодан. Каждый невольно рукою дрожащею щупал холодный наган...»

— Замолчи! — по привычке сказал Толька. — Опять заныл!

— Друг я тебе или не друг? — строго спросил Гришка.

— Друг, — ответил Толька. — Черт с тобой, пой сколько влезет.

Равнина давно кончилась. Поезд вступил в горы. Он рвался к морю, к чистому зеленовато-синему простору, к пенной кайме побережья. Журавский вспомнил солоноватый воздух, и запах водорослей, и валы, возникающие где-то у горизонта и бегущие к береговым скалам, — и его охватило чувство беспричинного счастья, как бывало иногда в детстве по утрам, когда только что проснешься и явь кажется продолжением какого-то хорошего, светлого сна. Да, он любит море, и его тянет к нему.

— Новой начинать пока не будем, карты из рук валятся, — сказал один из партнеров по преферансу.

— Да, всему есть мера, — ответил другой, пряча в карман колоду. Они убрали чемоданы, заменявшие им карточный стол, и, порвав записи, выбросили их за окно. Ветер сразу подхватил и унес белые клочки.