Я подошел к зеркалу в виде сердца, что висело на стене, и увидел, что волосы мои очень растрепаны и из них торчит несколько соломинок — должно быть, из тюфяка. Я пригладил голову пятерней.

— Иди мыться, — сказала девчонка, — а потом я тебя накормлю чем бог послал. То есть, это, конечно, не бог, а мама, — строго поглядев на меня, поправилась она. — Мама ушла к Парамоновым белье стирать, а тебе оставила поесть.

Я пошел в сенцы к рукомойнику и торопливо помылся.

— Ты что-то очень быстро моешься, — подозрительно сказала девчонка, когда я вернулся в комнату. — Вот тут чай, а вот тут каша, она еще теплая. Ешь.

Я старался есть как можно медленнее. Мне казалось, что, когда я положу ложку, девчонка сразу же скажет: «Ну, а теперь катись на все четыре стороны. Нечего тут!».

— А я знаю, как тебя звать, — сказал я. — Ты — Надька.

— Надя, — поправила она меня. — А ты — Митя.

— Дима, — поправил я ее.

— Дима даже лучше, — согласилась она. — Только вот у нас в классе есть один Дима, он второгодник и вообще неразвитый.

— То он, а то я. У нас при новгородском детдоме школа была, так там тоже одна Надька училась — хуже всех.

— Так, значит, ты детдомовец?

— Нет, я беспризорник, я цветок жизни! — гордо ответил я. Это название мне казалось более почетным.

— А ты честный?

— Факт, честный! Ты думаешь, что беспризорник — значит, мазурик!

— Нет, я так... А вот если у меня будет десять червонцев и я положу их на стол, а сама уйду, — ты возьмешь или нет?

— Нет, не возьму. Вот попробуй — и увидишь: не возьму.

— У меня нет денег, это я так... А вот если я конфету оставлю на столе, а сама уйду и сама не знаю, когда приду, — ты конфету возьмешь?

— Тоже не возьму. Я же говорю — не ворую. Только с огородов, — но это ведь не считается.

— Ну а если я оставлю много-много конфет на столе, сама не знаю сколько, — ты возьмешь тогда?

— Может, одну и возьму, — подумав, сознался я. — Только попробовать.

— Это тоже нехорошо, — осуждающе сказала Надя. — Но теперь я, кажется, тебе верю про десять червонцев.

Мы помолчали. Потом она сказала:

— Мама велела, чтоб ты пока у нас остался. Она говорит, что ты пропадешь один... Только уж веди себя хорошо.

— А кто эта тетенька, которую Нина Петровна зовут? — спросил я.

— Эта не тетенька, а дама, — важно ответила Надя. — Она с мужем у нас комнату снимает, пока их дом строится. А потом они рядом с нашим домом жить будут. Ее муж — техник на фанерке.

— На какой фанерке?

— Ну так у нас фанерный комбинат называется.

И Надя, вздохнув, добавила, подражая кому-то:

— Они очень хорошие, культурные люди, как жаль, что мама их не ценит!

— А почему не ценит? — поинтересовался я.

— Наверно, оттого, что они гораздо культурнее ее, ей это обидно. Мама у меня очень хорошая, но в разговоре она грубая, а Нина Петровна не выносит ее разных словечек. А сама Нина Петровна никогда не ругается, и вообще очень образованная и красивая. Она прямо на Мери Пикфорд похожа! Правда?

— Похожа, — согласился я. — Красивая тетенька.

— Дама, — поправила меня Надя.

Мы помолчали. Я искоса поглядывал на Надю. Она заметила это и вдруг покраснела.

— Знаешь, — небрежно сказала она, — мне вчера Нина Петровна сказала, что у меня очень эффектные волосы...

Я не знал, что означает это слово, но мне стыдно было признаться в своем незнании, и я ответил так:

— Подумаешь! У нас в новгородском детдоме целых две эффектных было: Люська-рыжая и Тонька-рыжая.

— Какую ты ерунду мелешь, — сердито сказала Надя. — Ты что, задразнить меня хочешь?

— Что ты, — возразил я, — я тебя не дразню! Честное слово беспризорника!

— Ну смотри! А то некоторые меня дразнят, — призналась она.

— Ну и дураки, — убежденно сказал я. — Ты ж не виновата, что такой уродилась. Это с каждым может получиться. У нас в осташковском детдоме у одного шкета на руке шесть пальцев было...

Мои слова утешения произвели обратное действие. Надя снова покраснела, отвернулась и стала всхлипывать.

Я подошел к ней.

— Слушай, ей-богу, я ничего такого... я не нарочно же, — пробормотал я. — Ты рыжая, но ты эффектная, симпатичная, побольше бы таких!.. Ей-богу, больше никогда не буду!

Она подняла на меня заплаканные, с зеленоватым отливом глаза и сказала серьезно:

— Ты больше никогда об этом не говори, иначе мы станем врагами навеки!

— Не буду, факт! — согласился я. — Гадом буду, если скажу!

— Ну хорошо, — успокоенно сказала Надя. — Давай пойдем вместе на огород, надо морковку полоть. Ты мне поможешь.

На огороде было много грядок, были и ягодные кусты, а подальше, у покосившейся изгороди, стояло несколько яблонь.

— Вот эту грядку будем сначала полоть, — начальственно сказала Надя. — Только ты морковку не выпалывай.

Когда я жил в рамушевском детдоме, там мне приходилось полоть, но редко: грядок было мало, а ребят много. И к тому же я недолго был в том детдоме — я из него тоже сбежал, там были слишком строгие порядки. Поэтому большой огородной практики у меня не было, и теперь мне приходилось туго. А Надя полола легко, споро. Но вот и она устала.

— Знаешь, — сказала она, — я полоть не люблю. Но никто за человека полоть не будет, вот я и полю. А когда-нибудь придумают такую машину, чтоб она ехала по грядкам и полола.

— Как же это, машина будет разбирать — где морковка, а где нет, — усомнился я. — Что, у ней глаза будут, что ли?

— Ну, уж как-нибудь там придумают, — уклончиво ответила Надя. — Трактора вот придумали! Я со школьной экскурсией в совхозе была, видела настоящий американский трактор.

Мы сели на серую скамеечку возле копанки. От зацветающей воды пахло тиной, легкие жучки-водомеры скользили по шлифованной поверхности. За кустами смородины, за забором, в просветы между яблонями виднелось холмистое пустое поле, покрытое бурой, не по времени выгоревшей травой; там паслись две лошади, и по их неловким, хромающим прыжкам было понятно, что они стреножены. Над полем, над холмами прозрачными волнами клубился зной, и дальняя-дальняя стена леса дрожала и качалась в этом мареве, как густой тростник на берегу моря. Мне что-то смутно начало припоминаться; неясные воспоминания, легкие, светлые, неуловимые, как прозрачные волны этого зноя, заколыхались в моей памяти. Вспомнилась мне дорога, упирающаяся в море, дюны, поросшие редкой травой, белая дверь с рифлеными полупрозрачными стеклами, и запах суррогатного кофе с ванилином, и то ощущение радости и свежести, которое бывало по утрам, когда будила мать. И все это теперь, через года, пробилось ко мне, и я вдруг почувствовал себя беспричинно счастливым, и мне показалось, что все теперь на свете хорошо и так и будет всегда.

— Что это ты? — сказала вдруг Надя, поглядев на меня.

— Как «что»? — спросил я ее.

— Да так. Это я просто так спросила.

— А у тебя божья коровка по плечу ползет, — сказал я.

— Ну и пусть. Мама говорит, что это к счастью. Идем, я тебе яблони покажу.

Она легким шагом пошла по тропке.

— Вот это боровинка, — сказала она, подходя к яблоне. — А вот антоновка. А это тоже антоновка, только она старая. Вот когда будем яблоки собирать — ты по вкусу узнаешь.

— Ничего я не узнаю, — возразил я. — Твоя мамаша до этого меня выгонит — вот и вся антоновка.

— Нет, не выгонит. Ей тебя вчера очень жалко стало, ведь она все из окна видела, из ликбеза. Только мне она не велела об этом с тобой разговаривать: не бередь его, говорит.

— А в УОНО она про меня не слегавит, что я беспризорник?

— Что за глупое слово «слегавит»! Это так только воры говорят. А ты ж сам сказал, что не вор. И почему это ты так УОНО боишься?

— Меня теперь могут в дефективный детдом отправить — вот и боюсь, — ответил я. — Я уже из пяти детдомов сбежал.

Надя внимательно и удивленно посмотрела на меня.

— А почему это ты так бегаешь?

— Так уж, сам не знаю. Каждый раз так получается, что бегу.