— Как дела?

Она выдавила улыбку:

   — Я получила твой рисунок.

   — А письмо?

Она покачала головой:

   — Мне передали только рисунок с кошкой.

Опять потянувшись через решётку и вытирая слёзы на лице Маргареты:

   — Кошка была самым важным.

Она прижалась лбом к решётке, и он почувствовал запах её волос, пахнущих дешёвым дезинфицирующим средством от вшей.

   — Ники, я хочу, чтобы ты знал, — я прошу прощения за происшедшее между нами в Мадриде. Я прошу прощения за сказанное и хочу, чтобы ты знал...

Он прервал её, прижав палец к губам:

   — Даже не думай об этом сейчас. Кроме того, ты была права.

Порыв ветра ерошил ей волосы. Шуршала сдуваемая ветром бумага, и что-то перекатывалось по крыше.

   — Я собираюсь вытащить тебя отсюда, — прошептал он. И, когда она не ответила, повторил: — Маргарета, ты понимаешь? Я собираюсь вытащить тебя отсюда.

Она закрыла глаза:

   — Я ценю то, что ты пытаешься сделать, Ники, но я думаю, тебе лучше не ввязываться в это. Думаю, нет никакого смысла позволить им расстрелять нас обоих.

Он дотронулся до её руки, переплёл свои пальцы с её пальцами:

   — Маргарета, послушай меня. Тебя не хотят расстрелять. Они лгут насчёт улик, и я могу доказать это.

Казалось, она улыбнулась. Глаза её всё ещё были закрыты, но губы словно приоткрылись в слабой улыбке.

   — Я люблю тебя, Ники. Я всегда тебя любила, но думаю, не всегда по-настоящему понимала это или признавала до этого самого момента.

   — Маргарета, пожалуйста. Телеграммы были...

   — Ия знаю, что ты тоже любишь меня, но боюсь, нам обоим не слишком везёт.

Они какое-то время продолжали всё так же... ещё несколько бессвязных предложений, ещё несколько ужасающих мгновений тишины, когда они приникали друг к другу через прутья решётки. Он попытался сказать ей, что она не должна терять надежды, но она только вновь закрыла глаза и улыбнулась. Когда он снова попытался рассказать ей о телеграммах, она покачала головой и ответила, что он не должен делать из себя мишень.

Потом их пятнадцать минут истекло, и охранник докурил сигарету. Когда она уходила, она пробормотала ещё что-то насчёт того испанского монастыря — последняя попытка пошутить. Пыталась ли она внушить ему бодрость? Или она сама цеплялась за надежду, что её не признают виновной? Когда она исчезла, спустившись по задней лестнице, он вдруг осознал, что на самом деле он не принёс ей ничего, кроме обещаний, — ни шоколада, ни орхидей, ни даже ещё одного чёртова рисунка.

Быстро опустилась ночь. Сначала три или четыре стакана, выпитых залпом в кафе, затем выпивка с Саузерлендом в дешёвом отеле недалеко от сен-лазарской тюрьмы. Было около полуночи, лучшее время Зелле. Улицы всё ещё влажны от дождя, шедшего целый час, и Грей подумал, что она могла бы быть частью отражения в каждой лужице.

   — Ники... думаю, я нашёл вам свидетеля, — сказал Саузерленд, когда Грей встретился с ним. — Он был одним из моих людей, но сейчас работает с шифровальной командой Данбара.

В такси он продолжил:

   — Он убеждён, что кто-то смошенничал с теми телеграммами о Мате Хари, внёс по крайней мере три поправки в текст. И он хочет поговорить с вами. Это много определённее...

За исключением этого, когда они добрались до комнаты в отеле, ничего не казалось вполне определённым. Комната была оформлена в коричневых тонах: протёршийся ковёр, стол с облупившимся лаком и обрывки обоев — всё в той или иной степени коричневое.

   — Снял её только по случайности, — улыбнулся Саузерленд. Он поразил Грея непривычно оправдывающимся тоном.

Там была бутылка виски и три стакана. После долгого молчания Саузерленд налил два и один протянул Грею.

   — Когда он прибудет? — нетерпеливо спросил Грей.

   — Скоро...

   — И вы сказали, что знали его прежде?

Саузерленд кивнул.

   — Как его зовут?

Короткое сомнение.

   — Пайпер. Его фамилия Пайпер.

   — И почему он делает это?

   — М-м-м? — Саузерленд пожал плечами. — Ну... может быть, он считает, что Чарли скоро снимут, и он не хочет упасть вместе с ним.

   — Так он вам сказал?

   — Да. Более или менее...

Теперь глаза и голос казались такими же неуверенными, как слова. Грей перешёл к окнам — классическим французским окнам, которые выходили на балкон и пожарную лестницу. Внизу чернела улица, она кончалась у начала аллеи.

Наконец, не поворачиваясь:

   — Что за чертовщина творится, Мартин? — Нет ответа. — Что происходит? Кого мы ждём на самом деле?

   — Ники, я хочу, чтобы вы знали: я честно расспрашивал. Я честно пытался...

   — Кто?

Саузерленд облизал губы, переводя взгляд от кресла к столу, к лампе на столе — уродливому фарфоровому предмету с абажуром, разрисованным цветами.

   — Всё намного серьёзнее, чем мы думали. Это уже не только Чарльз Данбар. Это весь Четвёртый этаж. Сейчас она нужна им всем... и я просто не в состоянии противостоять им. И вы тоже, Ники.

   — Что это значит, Мартин?

   — Это значит, что Зелле стала политической реальностью — любимым шпионом их всех. Всех, кого можно брать в расчёт, вот так.

Грей повернулся, ставя свой стакан:

   — Понимаю. Так кого мы ждём?

   — Ники, пожалуйста, попытайтесь понять, с вами хотят только поговорить...

   — Кто?

Грей услышал их прежде, чем увидел, на лестнице под ним раздавалась поступь по крайней мере двенадцати ног, послышались щелчки взводимых курков. Саузерленд тоже вытащил пистолет, но не успел взвести курок, как Грей навалился на него.

Он схватил Саузерленда за запястье, заламывая руку до тех пор, пока пистолет не выпал... затем дальше, пока не хрустнула кость. Саузерленд опустился на колени, крича, а Грей ударил его локтем в челюсть. Но времени убивать его не было, не было даже времени, чтобы ударить его каблуком под рёбра, — дверь настежь распахнулась.

Их было пятеро: четыре французских офицера и англичанин в пальто и котелке. Грей услышал первый выстрел, когда перелез через перила к пожарной лестнице, и второй, когда спрыгнул на тротуар. Однако он ничего не почувствовал до того момента, пока не достиг начала аллеи. Здесь это пришло — похожее на удар дубинкой или на кипящую воду, которую плеснули на спину.

Лёгкое ранение, сказал он себе. Продолжай двигаться, просто лёгкое ранение. Он поднялся и пошатываясь направился в глубокую черноту между домами. Он понимал, что ни в коем случае не сможет оторваться от них с пулей в плече. Его единственной надеждой было снайперское решение — лечь тихо и неподвижно в тени.

В общей сложности он прождал час, прежде чем они прекратили искать его, целый час, истекая кровью под лестницей дома. Там шныряли крысы, но они не были так агрессивны, как те чудовища в окопах. Он также находил небольшое утешение в том факте, что узнал топографию местности.

Комната была большой, с голыми, покрытыми пожелтевшей штукатуркой стенами и световым люком. Кровать размещалась у печи, повреждённая кроватная ножка закреплена кирпичами. В окно виднелся небольшой отрезок выложенной булыжником улицы. На стене — несколько рисунков, но ничего знакомого.

С первых мгновений, проведённых здесь, у Грея появилась мысль, что всё началось именно в такой комнате: узкий матрас возле сварной железной печи, голый дощатый пол и дождевые облака в световом люке. Даже погода казалась такой же — припозднившийся зимний холод в мае.

Его доброй самаритянкой стала пожилая натурщица, которую он рисовал однажды и с которой подружился, Мари Леклерк. Её никогда особенно не волновала судьба Зелле, но она никогда не забывала и доброты Грея. Пришёл врач. Пулю нашли, та застряла в кости. Затем последовали восемь дней борьбы с инфекцией и лихорадкой. Врач оставил небольшое количество морфина, чтобы облегчить физические страдания. Однако опасность оставалась.