— Я подумаю об этом.

   — Конечно.

Её трагедия, скажет нам Грей, заключалась в том, что она всё ещё верила, будто мужчины воспринимают её всерьёз. Её и её слова. Ко времени возвращения Маргареты в свой номер в «Гранд-отеле» (она не могла позволить себе более одной комнаты) Ладу уже отправил Данбару телеграмму, сообщавшую, что германский агент Мата Хари скоро окажется в его руках. И к тому времени, как она вернулась в его кабинет на бульваре Сен-Жермен, нескольким агентам приказали подготовиться к её прибытию.

Тем не менее Маргарета в те дни ещё верила в себя, верила во Францию, которую она по-настоящему любила. В общем, она провела три недели, готовясь к своей «миссии за границей». Она обедала с несколькими старыми друзьями из аристократического мира. Обедала с Жюлем Камбоном. Она телеграфировала своему, теперь уже бывшему, любовнику в Гааге и в конце концов выманила у него дополнительно ещё пять тысяч франков.

Затем она уехала, неторопливо проследовав в Испанию с грудой багажа и билетом до Нидерландов... В Мадриде, скажут позднее, она отправила на дно, по меньшей мере, два корабля союзников, в то время как в Виго, скажут те же, она подвергла неминуемой опасности британское наступление на Сомме. На самом деле она проводила своё время так, как проводила всегда. Она обедала с полезными господами. Она танцевала в доме испанского промышленника. Позировала местному фотографу, оставив нам ещё три этюда «ню». Всё это показывает, сколь страстно она хотела и любила быть на виду; не могла жить без того, чтобы ею не восхищались, не желали и, в конце концов, не признавали.

Сомма — спокойная река. Она кружит среди невыразительных берегов, заросших низким кустарником и клочковатой травой. Между меловых холмов протянулась ровная и широкая долина. Почва мягкая и ненадёжная. Ход жизни здесь всегда был нетороплив, с ежегодным сбором урожая сахарной свёклы и картофеля. Сельская местность довольно скучна на взгляд путешественника или солдата, который следует по дороге, построенной римлянами, севернее линий окопов.

Более пятидесяти кладбищ хранят память о мёртвых британцах. Почти все они содержатся безупречно Имперской комиссией воинских могил и расположены географически там, где полегли батальоны. Например, напротив Бомонт Гамеля разбит круглый сад, посвящённый 1-му Ньюфаундлендскому, погибшему через несколько минут после того, как покинул окопы. Над долиной Анкр вдоль заболоченной местности высятся несколько монументов, посвящённых Ульстерской дивизии. Особый интерес представляет бронзовый мемориал возле Ля-Буазеля, где Николас Грей с четырьмя батальонами тайнсайдских ирландцев пошёл в наступление и попал в странную и, как оказалось, бессмысленную резню.

В здешней битве[46] было восемь разных периодов, но когда Грей будет позднее говорить о Сомме, он в основном станет ссылаться на то первое июльское утро — шестьдесят тысяч убитых британцев, цвет империи. Его свидетельство пристрастно, как и любое другое. После внешне впечатляющего, но бессмысленного обстрела (бессмысленного потому, что взрыватель в снаряды ввинчивался так, что взрыв происходил сразу при столкновении, а не под землёй, где затаились германцы) он повёл два взвода на травянистые склоны. Они шли, потому что им приказали идти. Они несли свои винтовки слева, потому что им приказали так делать. Порой их загоняло в воронки от снарядов, но ряды оставались почти ровными на протяжении долгих изгибов пятнадцатимильного фронта. Первые признаки обороны казались такими безобидными: мягкое «так-так-так» в тысяче ярдов впереди. О солдатах, которые опускались на колени, думали, что они подбирают сувениры (особой популярностью пользовались снарядные гильзы). Но германская пулемётная тактика к тому времени удивительно усложнилась. Солдаты их расчётов уподобились искусным техникам, оперирующим высокоточными приборами. Работая с предопределённой механизированной меткостью, установленной при помощи винтов горизонтального прицела, они выкашивали британские ряды, как полосы пшеницы.

Молодые люди, согнувшись, молчаливо брели покорными рядами навстречу своей смерти. Грей, вспоминая этот день, всегда связывал его с историей Маты Хари, стараясь подчеркнуть: нации, претерпевшие военные бедствия, часто обращаются к тайным интригам.

Прошло три дня после атаки, прежде чем Грей смог вернуться в мир Маты Хари. Большую часть этого времени он провёл, оправляясь от ран, полученных на поле боя. (Те, о которых забыли, попросту залезали в воронки от снарядов и умирали.) Он потерял тогда всякую надежду выжить и загадал, что, если не упадёт во время следующего приступа, навсегда станет другим. Он также утратил всякое чувство времени, так что не знал, был рассвет среды или закат вторника, когда пришёл приказ, отзывающий его с фронта. Приказы развозил курьер на велосипеде, и не прошло и нескольких часов, как Грей обнаружил, что находится на пути в Англию.

Его сопровождал неуклюжий молодой капитан Хупер, который, наверное, считал: Грей должен прийти в экстаз, узнав, что покидает фронт. Грей встретился с ним во дворе разрушенного отеля на краю тыловой деревушки. Стоял тёплый день, ветер поднимал пыль с заброшенных полей. Чёрный «рено» с водителем ожидал под высохшими тополями, чтобы доставить их на станцию снабжения.

   — Не думаю, что вы мне собираетесь рассказать, ради чего всё это, — произнёс Грей.

Хупер усмехнулся:

   — Боюсь, что нет.

   — Почему бы, по крайней мере, вам не сказать мне, кто вас послал?

   — Простите.

   — А что, если я откажусь ехать?

   — В таком случае я должен вас арестовать.

   — А что, если я дам вам по вашей глупой роже?

Они провели ночь в трактире к западу от Сент-Омера.

Здесь все признаки войны были почти неприметными: госпиталь для контуженных, заброшенные грузовики да время от времени встречающийся калека. Отсутствовало освещение, и окрестности были чёрными, хоть глаз выколи. Еда, однако, оказалась сносной: сосиски, пиво и тушёная свёкла.

Сначала они обедали молча, уставив глаза в тарелки. Ещё до наступления вечера до Грея дошло, что, чем дальше он уезжает от фронта, тем менее значительным становится. По прошествии какого-то времени война сделалась единственной реальностью. Пятьдесят — шестьдесят миль от окопов, и ты едва ли вообще существуешь.

Хупер проговорил что-то (слабая попытка завязать разговор, поскольку он явно не мог выносить враждебного молчания Грея).

   — Я понимаю, вы до войны жили в Париже.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Грей хотя бы взглянул на него.

   — Да, я жил в Париже.

   — Художник, не так ли?

   — Да, художник.

   — Это, должно быть, было замечательно.

   — Хм?

   — Художник в Париже — вот это жизнь, верно?

Грей отложил нож и вилку. Глаза накачавшегося пивом Хупера походили на глаза-пуговки игрушечного медвежонка и поистине сияли от восторга.

Наконец Грей ответил:

   — Вы из Секретного отдела, не правда ли?

   — Из Секретного отдела?

   — Вы один из тех идиотов — из группы военной разведки.

Глаза-пуговицы чуть потускнели, рот немного сжался.

   — Слушайте, мы будем вместе ещё всего день. Не могли бы вы по крайней мере попытаться быть вежливым?

Они уехали вскоре после рассвета. Небо оставалось ровно-голубым до самого побережья, но над морем лежала пелена тумана. Они взошли на борт одного из торговых пароходов, серая громадина иной эпохи. Палубы были забиты перепуганными женщинами, разглядывавшими воду в поисках торпед.