Была почти полночь, когда они наконец закончили. Сайкс вновь появился с подносом, на котором стояло бренди, и опять исчез. Огонь потух, а ветер поднялся. Периодически слышался звон часов то в одной, то в другой части дома, все шли неточно. Сейчас, однако, было тихо.

   — Полагаю, нам надо сворачиваться, — сказал Данбар. — Первый поезд уходит довольно рано.

Грей посмотрел на него:

   — Поезд?

   — В Берлин.

Саузерленд добавил:

   — Да, это верно, Ники. Действительно, завтра.

Грей пожал плечами:

   — Очень хорошо, завтра.

Он поднялся по лестнице не оборачиваясь. Вдоль коридора тянулись гобелены с цитатами из Библии и старой гравюрой Шантильи. К двери его комнаты было прибито распятие, ещё одно — над кроватью... Зелле говорила, что Христос-спаситель далеко не так интересен, как Шива-разрушитель. Не старалась ли она просто шокировать его?

Он запер дверь, задул свечу и лёг в постель, не раздеваясь. В коридоре слышались шаги Саузерленда или Данбара. Затем только звуки грызунов в стенах. Он встал и задёрнул шторы, лёг и закрыл глаза. Но это было бесполезно... Она находилась уже слишком близко.

Коридор был тёмен, хотя снизу шёл свет. Когда он спустился, то увидел Саузерленда, сидящего в кресле с подголовником. В тот момент он напомнил куклу, слепленную из воска, завёрнутую в пальто, недвижную перед шахматной доской, шахматные фигурки из слоновой кости чуть бледнее его рук.

   — Не можете уснуть?

В ответ Грей неопределённо пожал плечами. И потянулся к кувшину с бренди.

   — Где Данбар?

Саузерленд кивнул в сторону лестницы и спален:

   — Чарльз, кажется, сегодня более удачлив, чем вы и я.

Здесь тоже шуршали грызуны, мыши в стропилах или, может быть, крысы, запахи же были явно человеческими: подгоревшего мяса, кислой капусты, пота.

   — Я искренне рад, — сказал Саузерленд, — что вы спустились вниз. Я хотел иметь возможность поговорить с вами наедине.

   — О чём?

   — О Берлине. — Он взял ладью, медленно повертел её в руках. — На деле нам может потребоваться нечто большее, чем было упомянуто.

Грей прикурил сигарету, одну из сигарет Данбара, русской марки, которую прихватил раньше.

   — Что именно?

   — О, я не знаю. Стянуть письмо, может быть. Внушить мысль, помочь молодому Чарльзу сторговать дезертирство Шпанглера.

   — Вы серьёзно?

   — Да, если Шпанглер действительно сжигает мосты в Берлине, тогда, вероятно, следует показать ему дорогу в Лондон.

   — А если он не согласится на это?

Саузерленд улыбнулся, но глаза его по-прежнему сосредоточенно смотрели на красного коня, безнадёжно стоящего под ударом ладьи.

   — Что ж, возможно, нам придётся пересечь тот самый мост.

   — А как насчёт Зелле?

   — Насчёт неё?

   — Что будет с нею в этой игре?

   — О, я не знаю. Я бы оставил её вам.

Грей покачал головой:

   — Я не могу управлять ею. Я не знаю, что сказал вам Данбар, но я не могу управлять ею.

Саузерленд раздумывал, не пойти ли королевской пешкой.

   — Я понимаю. Всё же всегда что-то можно сделать.

Раздался бой неточных часов, затем молчание. Саузерленд, казалось, был зачарован красным конём, угрожавшим ферзю.

   — Это моя мечта... провести герра Шпанглера на верёвке по улицам Лондона. — Затем, возобновив атаку слоном: — Вы знали, что Энтони Кравен был моим другом?

Грей покачал головой.

   — Он был моим крестным отцом, моим учителем.

   — Мне очень жаль.

   — Не то чтобы я мстителен, но один Бог знает, как бы мне хотелось взять Шпанглера. — Его руки сжали две белые пешки. — Между прочим, вы не будете там одиноки. Сайкс прикроет ваш тыл. И как вам известно, мы с Чарльзом всего в часе езды от вас. Поэтому вам не следует волноваться.

Грей опять взялся за пиво:

   — Что, если Шпанглер примется играть нечестно, как известно, он так и делает?

   — Я же сказал вам, там будет Сайкс. Он и в самом деле чрезвычайно способный молодой человек.

   — Что, если Шпанглер помнит меня с того вечера — с Михардом?

   — О, я не думаю, что он почувствует связь. Восемь лет, знаете ли...

Они не пожелали друг другу доброй ночи. Грей прикончил своё пиво и двинулся обратно к лестнице. Он уже почти достиг лестничной площадки, когда его тихо окликнул Саузерленд.

   — Между прочим, вы делаете это ради женщины?

Грей обернулся и посмотрел на него:

   — Это важно?

Саузерленд пожал плечами:

   — Вы знаете, Чарльз одержим той же страстью. Это у вас выражается по-разному, но в целом одержимость такая же. Боюсь, я не вполне понимаю вас... но вообще-то я видел её только на фотографии.

Поздней ночью он вновь услышал, как Саузерленд рыщет по коридорам, должно быть, в поисках ещё одного страдающего бессонницей, чтобы встретиться с ним за шахматной доской. К рассвету, однако, стало вновь спокойно, и Грей даже увидел сон о ней.

Они уехали утром, когда ещё было темно. По дороге на станцию Данбар обсуждал процедуру связи, затем удалился в комнату ожидания, чтобы дождаться следующего поезда. Путешествие запомнилось Грею прежде всего из-за обилия садов, насыщенных всеми оттенками зелёного цвета, и великолепных открытых лугов. Вместе с тем он станет вспоминать, как постепенно, с изменением пейзажа и угасанием дня, мысли о Зелле захватывали его и возвращали к реальности. В поезде ехали немецкие солдаты, коммерсанты из Парижа, женщины, возвращавшиеся после отдыха. Но по-настоящему почти все фигурки были сметены с доски — и в конце концов значимой была эта одинокая дуэль между двумя пешками, неуклонно перемещающимися в сторону ничейной земли.

Естественно, существовали зарисовки Берлина работы Грея — набросанные пером, теперь уже забытые очертания на фоне неба, ночные пейзажи разрушенных позже бульваров: Бендлерштрассе, Ангалтерштрассе, Унтер-ден-Линден. По большей части эти рисунки были не более чем заурядными, безликие эксперименты с угловатыми тенями и странными перспективами. Существовали, однако, два или три довольно интересных солдатских портрета и поистине восхитительный профиль Зелле.

Хотя он и телеграфировал предварительно, она не встречала его на станции; а когда они увиделись, Маргарета выглядела усталой и истощённой после трёхдневной схватки с инфлюэнцией.

Они выпили какао в баре отеля «Бристоль», затем, не выбирая дороги, пошли боковыми улицами и через городские сады. Они не говорили ни о чём — что бы ни сказал Данбар позднее, — ни о чём, что имело бы хоть какое-то значение. Она спрашивала об их общих друзьях в Париже, он отвечал, что, не считая Вадима де Маслоффа, он редко видится с кем бы то ни было. Он спрашивал о её карьере, её ответ прозвучал расплывчато. Они обсудили одного или двух художников, которых она встретила на вечеринке. Шпанглер упоминался только раз — прямо перед тем, как она должна была уйти, чтобы встретиться с ним за выпивкой у Кемпински.

   — Ты не одобряешь, да? — спросила она. — Я вижу по твоим глазам.

Его глаза были устремлены к небесам, на новогреческие чудовища кайзера.

   — Одобряю — что?

   — Рудольфа, город, всё. Ты думаешь, мне не следует оставаться здесь, да?

   — Полагаю, так.

   — Но это потому, что ты не знаешь Руди и, уж точно, не знаешь Берлина. — Она остановилась, притянув его рукой, продетой под его руку. — Скажи мне кое-что. Что на самом деле заставило тебя приехать повидаться со мной?

В поезде он отрепетировал дюжину ответов, но внезапно, растерявшись, как будто ответа ждала вся Германия, сказал:

   — На самом деле сам не знаю.

Они продолжали идти не совсем в ногу: лужи от недавнего дождя напоминали осколки разбитого зеркала, отражая стоящие над ними деревья. Проходящий мимо трамвай на мгновение заглушил её голос, затем он услышал её смех.