— Да.

Михард окинул взглядом стены, дверь, свой дробовик на полу:

   — Всё это — только чтобы вернуть её обратно?

   — Да.

   — Вы никогда не получите её обратно после того мира, который я показал ей.

Тишина — ничего, ни ветра, ни снега... ничего, кроме тиканья часов.

   — Знаете, даже Шпанглер сказал, что она чрезвычайно дорогая женщина, Ники. Одна краткая встреча, и он увидел, что она очень дорогая. Он тоже оказался под впечатлением, даже был заинтригован... Но взгляните правде в глаза, Ники, я превратил её в нечто, что всегда останется за пределами вашего понимания... слишком дорогая, слишком — для таких, как вы...

Больше никто из них не говорил. Пятнадцать секунд, двадцать секунд. Долгое молчание. Грей отвернулся от него, не желая слушать, верить. Когда он обернулся снова, Михард больше не дышал, а его рот раздвинула бессмысленная улыбка.

Грей оставил револьвер на полу, пальто в судомойне; он бросил всё там, где оно валялось, и вышел наружу, на снег. Солнце ещё не встало, но на соснах мерцал обманчивый свет. Возможно, подумал он, Маргарета слышала выстрелы, но нет, их глушил снег, и это маловероятно. Кроме того, она всегда спит крепко, с длинными непрерывными снами, снами невинных...

Ноябрь оставался неустойчивым — то заморозки, то таяние. После короткой зимней весны, когда даже зацвели живые изгороди, пошёл проливной дождь, вдавивший всё в гравий.

Смерть Ролана Михарда вызвала два расследования. Первое, проведённое французами, пыталось обелить и сохранить в неприкосновенности репутацию военных; оно заключило, что смерть была самоубийством из-за того, что он узнал о своём раке желудка. Последний выстрел полковника, направленный как раз в то место, где предполагалась злокачественная опухоль, был признан логической альтернативой долгой и мучительной болезни.

Второе расследование, проведённое в Лондоне и не предназначавшееся для широкой публики, сосредоточилось на неудачной попытке Кравена схватить Рудольфа Шпанглера. Шестидесятидвухстраничное документированное заключение обнаруживало, что Кравен допустил две ошибки: как руководитель операции он недооценивал Михарда, а не завербовав французов, ослабил свою оборону.

По ходу расследований с Греем беседовали лишь однажды: вечером в понедельник, элегантный человечек из Министерства иностранных дел. Они встретились в дешёвой пивной недалеко от того места, где начинались события. После нескольких отрывистых фраз, которыми они обменялись, Грею предоставили чек на четырёхзначную сумму и спокойно предложили всё забыть. Михард был упомянут только вскользь. Зелле не упоминалась вовсе.

Но её имя, если быть справедливым, появилось однажды в таком контексте: не могло ли существовать отдельной связи между означенным лицом из Берлина и упомянутой выше танцовщицей? Пожалуйста, сообщите.

Вопрос задал подчинённый Каммингса, один из кабинетных следователей, Мартин Саузерленд, позднее занявшийся этим делом. Хотя бумагу и не отослали немедленно, написанная от руки копия документа отправилась в министерские хранилища, где и ждала во тьме своего времени.

А как восприняла эти события Маргарета? Если не считать нескольких мучительных вопросов, она в конце концов решила принять смерть Михарда в точном соответствии с объяснением: поражённый смертельной болезнью, он храбро и одиноко покончил с жизнью. Доказывает это и описание дня, проведённого с Зелле в её квартире на улице Бальзака, дня, принёсшего ему прозрение.

Была первая холодная. неделя декабря. Прибыв без предупреждения, Грей обнаружил её спокойной, она сидела на низком диване и разбирала газетные вырезки и запущенную корреспонденцию. Она была в чёрном, лишь глаза были подведены тушью — чтобы подчеркнуть печаль? На каминной полке стояли фотографии Михарда, курился запах ароматизированных свечей, расставленных на подоконнике.

Они пили кларет под музыку Шопена, раздававшуюся из граммофона. Она сказала, что полковник предпочитал прелюды, особенно в тоскливые дни. Затем, прикоснувшись к руке Грея, она разразилась слезами.

   — О, я знаю, он не хотел бы, чтобы я плакала. Но я не могу сдержаться, Ники. Я просто не могу сдержаться.

Немного позднее она говорила о неспокойном духе Михарда и некоем видении, которое посетило её предыдущей ночью...

   — Это было ощущение, действительно так. Ощущение: он вернулся и хочет дать мне понять, что я не должна грустить о нём. Что до самого конца он вёл богатую и счастливую жизнь и принял гордую солдатскую смерть. Вот почему он никогда не говорил нам, что он болен. Понимаешь? Он не хотел, чтобы что-нибудь портило его последние дни.

Потом она говорила о себе. Михард всегда ценил её танцы, сказала она. И только ради его памяти она должна продолжать. Тем более что, кажется, некий импресарио недавно выразил свою заинтересованность в её карьере. И существуют явные возможности для ангажемента в Испании ранней весной.

Когда он уходил, она позволила ему короткий платонический поцелуй.

   — Большое спасибо за то, что ты пришёл, — сказала она ему. — Я так рада, что ты пришёл.

Но когда он попытался заглянуть ей в глаза, она просто улыбнулась и отвела взгляд.

Михард, скорее всего, оказался прав... она была существом за пределами его понимания. Какая ирония судьбы — представиться другом, чтобы уничтожить её любовника, и остаться навсегда другом, просто другом.

Он видел её время от времени в оставшиеся дни декабря, обычно в компании неизвестных ему мужчин, мужчин, которых он не желал знать. Однажды после представления в доме одного корабельного магната он даже видел её рядом с ещё одним военным, майором из достойной семьи, явно состоятельным.

Затем, во вторник, они встретились, чтобы отобедать на улице Лилль. Она прибыла поздно, всё ещё немного запыхавшаяся после встречи с импресарио Габриэлем Аструком. Она говорила о своём будущем представлении в Мадриде и своём пробном появлении с Русским балетом в Монте-Карло. И говорила со своим другом о своих мужчинах... Жюле Камбоне[13] из французского Министерства иностранных дел, Джакомо Пуччини[14], Жюле Массне[15], о неком безымянном графе, каком-то, по всей вероятности выдуманном, принце[16]. Друг Ники должен был сидеть рядом и слушать всё это. Должен был. Не мог не слушать.

Была пятница. Сказанное Михардом дошло до него в тот день, когда он водил её по Лувру. Она попросила его «открыть» для неё современников, чтобы она могла поговорить о них в светском обществе. Она приехала в наёмном экипаже, чего он не мог себе позволить, и более семи часов он таскал её по галереям.

К её чести, обычно ей нравилось то, что получше: лилии Ренуара, лавры Моне[17], тополя Сера в струящемся свете. По правде, Гойя оставил её несколько безучастной, но она, должно быть, разглядела что-то в Ван-Гоге, потому что сделалась необычно задумчивой.

Они пообедали холодной лососиной и спаржей. Недавний дождь сделал воздух бодрящим, поэтому они прошлись от ресторана до её квартиры пешком. Было всё ещё рано, затянувшийся зимний вечер... Он небрежно пригласил сам себя наверх.

Со времени его последнего визита она заполнила свою гостиную вещами, которых он прежде никогда не видел: восточными масками, ветхими гобеленами, ужасающего вида бронзовым Буддой. Фотографии Михарда, однако, исчезли.

Она предложила ему чашку какао, но он попросил коньяку. Она сбросила шаль, он перекинул своё пальто через ручку кресла. После минутного молчания он прошёлся до дальней стены, где висел любопытный набросок танцовщицы у ног араба.