И вот — пустая комната, кровать возле печи, кипы окровавленных бинтов на столе. Наконец через десять дней он смог сидеть, но не ходить. Ещё через неделю он смог ходить — пока только до окна. Не однажды неожиданный стук в дверь загонял его в шкаф, где он корчился за старой одеждой, забытыми холстами и ящиками пожелтевших писем. Дважды рана открывалась, когда он тянулся за вещами, лежавшими на ночном столике.

Он был прикован к постели уже около трёх недель, когда — очевидно, в ответ на письмо Мари Леклерк — появился Вадим де Маслофф, как всегда похожий на лохматого пса. Он пришёл в дождь, с чёрной повязкой на левом глазу — ещё один сувенир из Вердена. Грей дремал, слабый от лихорадки. Дождь, эта обстановка — всё напоминало об их первых днях вместе.

   — Как поживаешь, Ники?

Грей выдавил улыбку, оставаясь неподвижным: онемевшая левая рука, уставшая правая, воспалённое плечо.

   — Я слышал о ней, — сказал де Маслофф.

Грей кивнул:

   — Да, думаю, что теперь уже слышали все.

   — И мне очень жаль, Ники. Искренне жаль, но думаю, едва ли...

   — Она невиновна, Вадим. Она невиновна, и я могу это доказать.

Де Маслофф поднялся со стула у кровати, ища пепельницу. На полу всё ещё оставались следы крови, стоял запах серы и дезинфекции.

   — Ты не спрашиваешь, что случилось с моим глазом, — наконец сказал он.

Грей сделал глубокий вдох:

   — Хорошо, Вадим, что случилось с твоим глазом?

Де Маслофф пожал плечами:

   — Газ. И я даже не увидел проклятого германца. И не сделал фотографии. — Затем, поворачиваясь, неожиданно: — Ники, послушай меня. Ты не можешь продолжать в том же духе. Они уже начали обыскивать квартал, чтобы тебя найти, и, если позабыть обо всём остальном, тебе надо в госпиталь.

Грей с кровати продолжал отрешённо следить глазами за каждым его движением, за беспокойными пальцами, вертящими пробку от бутылки.

   — Ты никогда особенно не любил её, да?

   — Ники, ради Бога.

   — Я не виню тебя... она не из тех женщин, которых можно ценить только как друга. Может быть, если бы ты спал с ней... или провёл несколько дней...

   — Ники, прекрати.

На краткий миг в дверях появилась Мари Леклерк, обменялась взглядами с Вадимом де Маслоффом и исчезла. Скоро раздалось бульканье кипящей воды, по-видимому, она стерилизовала новый перевязочный материал.

   — Суд должен состояться на следующей неделе, — наконец сказал де Маслофф. — Говорят, у неё очень хороший адвокат. Юноне.

Грей легонько дотронулся пальцами до своего плеча. По крайней мере кровь остановилась.

   — Суд станет спектаклем, Вадим.

   — Ты не можешь этого знать. У тебя не будет такой возможности. — И глядя на плечо Грея: — Кроме того, в настоящий момент, кажется, ты не сможешь сделать ничего.

Как только Грей собрался с силами, он переехал в более безопасную квартиру, которую де Маслофф подыскал ему у друзей. Квартира находилась на краю города — очередная узкая комната с окном в крошечный садик. Большую часть времени он проводил, составляя детальный отчёт о своих открытиях относительно этих телеграмм. Когда он закончил, набралось более пятидесяти страниц, написанных от руки на больших листах белой бумаги и скреплённых лентой бинта. В лучшие моменты он представлял, как передаст эти страницы одному из наиболее влиятельных друзей Зелле, может быть, Жюлю Камбону или даже герцогу Кумберлендскому. Но потом вновь он видел, как они лежат под досками пола до тех пор, пока их не обнаружит какой-нибудь будущий квартиросъёмщик спустя многие годы после его смерти. Последнюю мысль он старался выбросить из головы.

Суд над Матой Хари начался 24 июля 1917 года, днём. А предыдущим вечером её перевели из Сен-Лазара в Консьержери[52] рядом с Дворцом юстиции. Здесь после купания и мытья волос ей разрешили выбрать платье на завтрашний день. Она выбрала синее.

День выдался жаркий, нестерпимо душным и влажным он был и в закупоренных судебных конторах. Эдуард Клюне, семидесятичетырёхлетний адвокат Зелле, особенно сильно чувствовал это. Он страдал от сильного сердцебиения. Раздавались жалобы и присяжных. Наконец дождь, шедший около двух часов, принёс небольшое облегчение, но вначале стояла просто невыносимая жара.

У неё оставалось три полных часа до суда, и она провела их, медленно одеваясь в углу своей камеры, потом расчёсывала волосы, сидя на краю лежанки. Она попыталась даже немного отдохнуть. Туши для глаз у неё не было, но один из служителей принёс немного румян. Ей также выдали шпильки для волос и выгладили платье.

После того как она оделась, её провели в другую глухую комнату, рядом с залом суда. Здесь ей дали кофе и кусочек намазанного маслом хлеба. Ещё через полчаса появился её адвокат — знаменитый Клюне, сухопарый седой человек в полосатых брюках. Ходили слухи, что он был её тайным любовником — разумеется, это не так, — на самом деле они были просто друзьями. Войдя в комнату, он взял её за руку, отодвинул остатки завтрака и сел. Его верхняя губа уже покрылась бусинками пота, лицо горело.

   — Как вы себя чувствуете? — спросил он.

Она слабо улыбнулась:

   — Лучше, чем я думала.

   — Вы выглядите попросту изумительно.

Она вновь улыбнулась:

   — Это нам на пользу?

   — Думаю, да. Видите ли, суд присяжных целиком состоит из военных.

На короткое мгновение в дверях появилась женщина.

В коридоре слышались шаги и кто-то жаловался на жару.

   — Мне кажется, они начнут с очевидных вопросов, — сказал он ей. — Главное — оставаться спокойной и стараться отвечать без колебаний.

   — Что, если я совсем не смогу ответить?

   — Не волнуйтесь. Говорите только правду. И будьте красивой.

Женщина появилась вновь, обменявшись с Юноне ещё одним взглядом. Вскоре вошёл молодой служащий в мундире. Очевидно, время пришло.

   — Да, — спокойно сказал Юноне, — думаю, они уже готовы.

Казалось, секунду она не могла сдвинуться с места, лишь протянула к нему руку через стол:

   — Мы боимся, Эдуард?

Председательствовал на суде пятидесятичетырёхлетний полковник Альберт Эрнест Сомпру из Республиканской гвардии. Семь членов суда были избраны из Третьего временного военного совета. Прокурор — скелетообразный Жан Морне (который в конце концов станет прокурором у маршала Петена[53] в следующую войну). Все собрались к тому времени, как заключённую ввели; одни тихо переговаривались между собой, другие молча смотрели на неё.

Она вошла медленно, на шаг позади Юноне; Руки её висели свободно, глаза опущены. Она представляла, что это будет большой зал, отделанный мрамором, а не битком набитая комната суда с рядом окон только на северной стене. Он1а также воображала, что присяжные заседатели будут помоложе, а галёрку заполнят её. друзья из лучших салонов. И было много жарче, чем она ожидала.

Началось с серии безобидных вопросов, как и предсказывал Клюне. Допрашивал её тощий Морне, чей стиль допроса напомнил ей Бушардона. Он старался говорить очень медленно, прохаживаясь туда-сюда. Его глаза, казалось, тоже находились в движении, за исключением тех моментов, когда устремлялись на неё.

Первые вопросы были обстоятельными, рассчитанными только на то, чтобы определить её характер. Он спрашивал об её политических взглядах и почему её столь часто видели в обществе военных. Спросил о её переездах в начале войны и о её явном влечении к молодым офицерам. Затем, не делая паузы, спросил о деньгах.

   — Скажите мне, мадам. Хорошо известен факт: германцы обычно очень плохо платят своим шпионам. Тогда чем вы объясните сумму в двадцать тысяч франков, полученную вами от герра Крамера?

Она откинула со лба выбившийся локон — первый из нескольких небрежных жестов, отрепетированных ею накануне вечером. Потом так, будто предмет разговора был недостоин её: