Они шли по пятигорскому бульвару с его низкими деревцами в зыбком свете недавно поставленных фонарей.

   — Да вот, — отозвался Лермонтов, — смотрю на ту, в длинной мантилье. В женщинах, мон шер, важна порода, то есть изящная нога.

   — Тогда остаётся приподнять ей юбки, — последовал глубокомысленный совет.

Лермонтов цепко смерил его взглядом; ради щегольства тот носил на водах вместо мундира горский бешмет с галунами. Сущая находка для Грушницкого!..

На следующий день Лермонтов зашёл к Сатину, не застал его и по внезапному наитию постучался к доктору Майеру. Тот не удивился; по толстым выпяченным губам скользнула понимающая усмешка. Хромая, он отступил вглубь комнаты с приглашающим жестом.

Некоторое время оба молчали, поглядывая друг на друга, пока одновременно не рассмеялись.

   — Доктор, — сказал Лермонтов, — у меня такое ощущение, что вы хотите ответить на вопрос, который я ещё не успел задать?

   — Пожалуй. Вы бросили взгляд на стопку книг, и вас заинтересовало, чем именно я увлечён? Так вот: ничем. Я набит таким количеством всевозможных знаний, что в чужих идеях нет нужды. Лучшие советы — мои собственные! Вас посетило недоумение: зачем же весь этот книжный хлам? Не так ли?

   — Вы положительно ясновидящий! Сознаюсь, подобная мысль у меня мелькнула.

   — Охотно отвечу. Я читаю, и много, чтобы избавиться от грустных воспоминаний. Род наркотического средства.

   — Позвольте и мне поиграть в отгадки, — сказал Лермонтов. — Задумались о вчерашнем? Точнее, о господине Белинском.

   — Он вам не по душе?

   — Нимало. Напротив. К тому же мы оба пензенские. На Кавказе это приобретает значение.

   — На что же, осмелюсь спросить, ополчились давеча?

Лермонтов, подумав, честно ответил:

   — Видимо, на его желание уцепиться за готовую теорию. Просветительство и примирение с действительностью — куда как просто! Но не выход из лабиринта. Ещё одна иллюзия. От пламенных душ обычно больше дыма и гари, чем тепла. В конце концов излишний энтузиазм утомляет органы слуха. Ей-богу, человечество перекормлено сластями!

   — Браво. Я сам сторонник горьких лекарств. Точку опоры незачем искать вне повседневного бытия. Хотя бы даже и в Божественном Промысле.

   — Ба! Да вы атеист?

   — Скорее мистик. А вот в вас сидит какой-то демон неистовства.

   — Ах, доктор! — проникновенно отозвался Лермонтов, увиливая в сторону от неожиданного поворота разговора. Ему почудилось, что Майер наслышан о его «Демоне». Говорить же о своих стихах он решительно не хотел. — Люди — такая тоска! Хоть бы черти для смеха попадались.

Майер бросил исподлобья лукавый взгляд. Удивительно, как могло преображаться от смены выражения его курносое, с вывороченными глазами и шишковатым нечистым лбом карикатурное лицо!

Лермонтов почувствовал себя положительно влюблённым в этого человека. Мысленно он уже отыскивал ему место возле Печорина.

   — Одних отпугиваете легкомыслием, других стращаете умом? Любите мистификации?

   — Обожаю, — сознался Лермонтов. — Но ещё с большей охотой валяюсь на траве и грызу орехи!

...Спустя месяц, в Тамани, скучая ожиданием попутного судна на Геленджик, куда ему надлежало явиться в отряд генерала Вельяминова[38], он уже набрасывал черты характера доктора Вернера.

Проспав под буркой у подножия дуба в густом ночном тумане — так что, ворочаясь с боку на бок и приоткрыв на мгновенье глаза, он видел лишь белую мглу, лишённую силуэтов и очертаний, — Лермонтов пробудился, как ему казалось, от частых ударов барабанных палочек. Ему и сон привиделся соответствующий, что-то из времён юнкерского училища.

пробормотал он, зевая.

Дробный звук не утихал. Он сел и огляделся. Туман ещё не рассеялся полностью, но новорождённое утро дышало свежей прелестью. Открылась и тайна барабанных палочек: осевшие капли скатывались, как по ступеням, с одного широкого дубового листа на другой, производя короткий, по-своему мелодичный звук.

«Боже мой, — подумал он про себя. — Я один, я свободен. Я, как и мой Печорин, кочую на перекладных и никому не подчинён. Писать, писать!»

Не заходя в душную саклю, где спал денщик, не дожидаясь самовара, он примостился тут же у ствола дуба с дорожной тетрадью. Ему казалось, что он и не расставался со своим героем, и начал новую строчку впритык к прошлой.

   — Михаил Юрьевич, оказия, сказывают, вот-вот прибудет, — осторожно раздалось за его спиной.

Он оглянулся. Время шло к полудню. Денщик в походном платье со всей их поклажей стоял наготове.

   — А перекусить?

   — Чай давно простыл, ваше благородие.

   — Не беда. Спасибо, что не тревожил. Налей стакан вина, обойдусь сухомяткой.

Как быстро прошли эти часы тишины и работы! Он был спокоен и счастлив.

Когда по совету Петрова он пустился догонять за Кубань отряд генерала Вельяминова («отличишься — и прощение не замедлит»), то до Тамани добрался быстро. Но там море разгулялось уже по-осеннему, и пришлось поневоле застрять.

Тамань лежала голой и плоской на берегу пустынного Азовского лимана. Белые мазанки под камышовыми крышами подковой расположились вдоль побережья. За последними из них начинались холмы, но и те казались сглаженными в степном краю, где вперемежку с сухими травами рдел малиновый чертополох.

Лермонтов, скучая, бесцельно бродил кривыми улочками, путаясь между плетнями, возле которых на горячем ветру клонились низкие тополя. Часами качался на стуле местного полицейского управления, вызывая воркотню служивых: «Казённую мебель сломаете», — а вслед явственным шёпотом: «Шалопут!» Но чаще сидел на завалинке и смотрел на море: вода была настолько тёмно-синей, что местами даже лиловела.

Мазанка, куда его определили на постой, лепилась на утёсистом берегу. Она была едва шестнадцати шагов в длину, с двумя широкими лавками и струганым столом посередине. Низкие оконца выходили во двор и на море, а глинобитный пол был устлан полынью. Спозаранку у печи копошилась тугая на ухо старуха. Ей помогал слепой мальчик в сермяге. Самого хозяина по прозвищу Царынник (прежде он досматривал степные покосы, по-здешнему царыну) постоялец видел редко, лишь его молоденькая дочь то и дело мелькала во дворе и над обрывом. Её одежда являла диковинную смесь казачьих и азиатских обычаев, но наружность показалась ему замечательной! Он не уставал наблюдать её: смугло-матовое лицо; пряди тёмных волос, закрывших щёки; косо бегущие от переносицы к вискам брови; нос и лоб на одной линии, придающей всему облику выражение сосредоточенности, неспешного ожидания. Рот, сомкнутый молчанием (когда губы приоткрываются, видны тесные крепкие зубы), и — венец творения! — глаза. Глубочайшие очи в голубом снегу белка, то сияющие, то притушенные ресницами. Движения её были угловаты, но как-то скульптурно свободны, будто у горного животного, беспечного, шаловливого, настороженного... Ундина!

Любованье кончилось в одночасье. Он заподозрил, что баркасы Царынника возят контрабандное оружие для продажи горцам, и вся стайка разлетелась, прихватив его военное платье, дагестанский кинжал, шкатулку с бумагами. Местное начальство лишь посмеялось: воровской, мол, тут народ, — но поспешило усадить его, обобранного и досадующего, на шаткий парусник до Анапы.

Плыть дальше в Геленджик не имело смысла, осенняя кампания отменялась по случаю скорого прибытия царя, и отряд Вельяминова уже покидал Ольгинское укрепление. Лермонтов услышал всего лишь несколько выстрелов в густых камышах на левом берегу Кубани. («Не иначе как абрек Казбич салютует Рыжему генералу!» — шутили казаки, называя Рыжим генералом Вельяминова).