— Кыш, дурак беломордый! Не про тебя запасали! — притворно рассердилась Алка и, обернувшись к Лермонтову, спросила: — Ну, куда тебе? Подставляй!

Лермонтов снял свою белую армейскую фуражку и протянул её Алке таким простым и естественным движением, как будто всю жизнь ни во что другое и не набирал вишен. Алка наполнила фуражку ягодами, и на белой тулье почти тотчас же проступили темно-алые пятна. Лермонтов порылся в карманах и, не найдя денег, попросил Глебова расплатиться.

   — Что? Небось все денежки на атамановых дочек потратил? — по-прежнему весело, но с едва уловимой ревнивой ноткой в голосе спросила Алка.

Глебов дал ей золотой.

   — Алка, будь дома вечером. Я приду к тебе, — неожиданно для самого себя сказал Лермонтов.

За всё знакомство с Алкой он впервые сказал это серьёзно. И девушка почувствовала это. Обычная дерзость покинула её. Она стояла внезапно притихшая, присмиревшая, с опущенными глазами.

   — Michel, il faut nous déрeсher, — нетерпеливо сказал Глебов, взглянув на часы, — On va nous attendre lá!..[179]

Эта короткая фраза, сказанная на чужом языке и чужим, как показалось Лермонтову, голосом, сразу же разорвала невидимые тёплые связи, снова связавшие было Лермонтова со всем, что его окружало. И опять между ним и миром встала та прозрачная и непроходимая стена, по одну сторону которой был он, Лермонтов, а по другую — пронизанная вечерним солнцем зелень алычи, Глебов, Монго, бабушка, Алка.

Лермонтов медленно отвёл взгляд от потемневшего Алкиного лица и молча дал шпоры Черкесу. В последний момент он заметил, как Алка подбросила вверх блеснувшую в косых лучах монету. Уже на скаку, сквозь мерное цоканье перешедших на галоп лошадей, ветер донёс тоскливый крик Алки:

   — Ой, не придёшь, шалопут! Не выпало!

Лермонтов не обернулся. Он уже и сам знал, что не придёт. Короткая французская фраза, нетерпеливо брошенная Глебовым, вновь отдала его во власть прежнего — не столько покорного, сколько странно заворожённого — ожидания наступающей смерти. И теперь совсем твёрдо, гораздо твёрже, чем до встречи с Алкой, Лермонтов знал, что будет убит и что теперь ничьё появление не сможет не только отвратить это, но даже и на один миг вновь сблизить его с жизнью...

Черкес был очень лёгок на галопе, и к месту поединка Лермонтов подскакал раньше Глебова. Ещё издали он увидел, как с дороги съехали дрожки, в которых сидели Мартышка и князь Ксандр Васильчиков, и скрылись за рдевшим от солнца высоким кустарником. Не дожидаясь поворота дороги, Лермонтов движением шенкелей послал Черкеса через канаву и въехал за кусты как раз в то время, когда кучер, привёзший Мартышку и Ксандра, привязывал свою лошадь. Лермонтов соскочил с седла и тоже привязал Черкеса, и только тогда подъехал Глебов.

Кустарник, к которому дуэлисты привязали лошадей, окружал обширную поляну у подножия Машука, скрывая её от глаз тех, кто проходил или проезжал по дороге, — место было удобное. Лермонтов и Глебов не спеша пошли вперёд, туда, где поляна одним своим краем медленно поднималась по склону Машука и где уже стояли Васильчиков и Мартынов.

Неловко и скованно поклонился Лермонтов своему противнику и с усталой отчуждённостью кивнул Ксандру, который, по-видимому, готовился что-то сказать, но не находил слов.

У Лермонтова пересохло во рту, и теперь, покинув неудобное седло, он жадно ел вишни, подолгу не проглатывая прохладный и кисловатый, с чуть заметной горчинкой, сок.

   — Господа, — услышал Лермонтов голос Ксандра, — показав готовность драться и удовлетворив требованиям чести, вы можете, ни в чём не упрекнув себя, примириться...

Лермонтов поднял глаза и увидел Мартынова, который стоял, выставив вперёд ногу в красном чувяке и заложив пальцы обеих рук за украшенный серебром с чернью черкесский пояс. Это напомнило Лермонтову живую картину, в которой когда-то участвовали и он, и Мартышка, и милая капризная Натали, Мартышкина сестра.

Натали изображала тогда прекрасную Паризину, полюбившую брата своего мужа, Лермонтов — её счастливого любовника, а Мартышка — ревнивого и мстительного синьора Малатесту. Натали, чудесно вошедшая в роль, трогательно произносила певучие итальянские слова о милости и примирении, а Мартышка, тоже недурно игравший, отрицательно поводил белокурой кудрявой головой и нетерпеливо постукивал по полу вытянутым носком сапога...

Он делал это и сейчас — Лермонтов нарочно взглянул. И как тогда, он так же поводил головой.

   — Nicolas, вспомни: ведь вы же дружили! — сказал вдруг Глебов, и в голосе его прозвучала тревога, которой раньше не было.

Стараясь не встречаться глазами с Лермонтовым, Мартынов пожал широкими плечами и возмущённо ответил:

   — Я не пойму, для чего мы сюда приехали, предаваться воспоминаниям или драться?

   — Да разведём их: пусть пальнут по разику — finita la commedia! — с судорожной беззаботностью сказал Ксандр, и в голосе его появилась та же тревога, что и у Глебова.

Глебов молча вынул из ножен саблю и воткнул её в землю около себя. Гибкое узкое лезвие задрожало, отбрасывая скачущие розовые блики. Ксандр попросил шашку у Лермонтова и, неловко заложив её под мышку, неестественно широко зашагал, чтобы отметить место второго барьера. По уговору между секундантами драться предстояло на десяти шагах. Движение же к барьеру противники начинали с дистанции ещё в десять шагов.

   — Миша, ты бы снял сюртук: ведь трудно придумать лучшую мишень, чем светлые пуговицы на чёрном фоне, — сказал Глебов, обращаясь к Лермонтову, и в голосе его опять прозвучала тревога, сомнение и боязнь того, что может произойти в ближайшие минуты.

Положив фуражку с вишнями на траву, Лермонтов устало улыбнулся, снял сюртук и остался в своей любимой рубахе из красного канауса.

   — Теперь другое дело, — сказал Глебов, беря из рук Лермонтова сюртук и бросая его под куст.

Лермонтов снова поднял фуражку.

Ксандр не умел обращаться с оружием, и оба пистолета заряжал Глебов, что было некоторым нарушением дуэльных правил. Сейчас, впрочем, никто не обратил на это внимания. Следя за его уверенными движениями, Ксандр испытывал нечто вроде презрительной зависти к этим людям, для которых пистолеты были такой же привычной вещью, как для него самого — маникюрная пилка. Двое из этих людей будут сейчас стреляться, и, кажется, не на шутку. А Найтаки ждёт с шампанским...

Зарядив пистолеты — отличные кухенрейтеры центрального боя, — Глебов один из них отдал Ксандру — для Мартынова, а другой, подойдя, протянул Лермонтову. Он хотел что-то сказать, но, как и Ксандр в начале встречи, не находил слов. Вместо этого, небрежно отсчитав десять шагов от места, где была воткнута его сабля, Глебов выбил каблуком чёрную ямку среди травы и, протянув на мгновение к ней руку в жёлтой перчатке, сказал:

— Становись здесь, Мишель!..

Лермонтов послушно сделал несколько шагов и, подойдя к чернеющей в траве лунке, остановился. Немного подумав, он бросил в траву фуражку с остатком вишен и, взяв пистолет за дульную часть, прикрыл им левую сторону груди.

Саженях в десяти перед ним, немного ниже по откосу, уже стоял Мартынов, держа пистолет наготове, но дулом чуть-чуть вниз. На фоне его широкой осанистой фигуры блестела лермонтовская гурда[180], обозначавшая барьер. Глебов и Васильчиков, отойдя ближе к дороге, в нерешительности топтались на месте и с мучительным недоумением вглядывались в лица противников и друг друга, будто спрашивая: «Ну а что же теперь? Неужели это всё-таки произойдёт?»

И хотя, как казалось Лермонтову, после истории с Алкой для него всё уже было решено безвозвратно, вопрос, который он уловил во взглядах секундантов, снова безмолвно, но мощно зазвучал в глубинах его существа и отодвинул куда-то всё остальное. «Неужели я буду сейчас убит?» — с холодящим трепетом думал он, хотя с виду оставался спокойным и устало-равнодушным.