Летом тридцатого года, когда последний король из династии Бурбонов — Карл X ещё упаковывал чемоданы перед отъездом в изгнание, государственный советник барон де Барант присягнул Орлеанскому дому и вот уж без малого десять лет снова хранил «верность присяге», в чём до сих пор не имел повода раскаиваться: король Луи-Филипп пожаловал ему звание пэра, перед лицом всей нации признав за ним высокий авторитет в сфере политики; учёные и литературные труды барона открыли ему дорогу во Французскую академию. Таким образом, барон был причислен к высшим авторитетам и в умственной сфере.
После этого никого в королевстве не удивило, что барон де Барант получил назначение на дипломатический пост, и не на какой-нибудь, а на самый почётный и самый доходный — в Петербург: чтобы не ударить в грязь лицом перед баснословной пышностью русского двора, аккредитованным при нём послам и всем чиновникам посольства королевская казна выплачивала двойное содержание.
К несчастью, пост посла в Петербурге был не только самым почётным и самым доходным, но и самым трудным, во всяком случае — для французского дипломата. Император Николай, игнорируя аргументы истории, упрямо держался того взгляда, что править Россией на веки вечные призваны Романовы, а Францией — соответственно Бурбоны. В свете этой концепции сын гражданина Эгалите мог быть в глазах русского самодержца только узурпатором, а сын гражданина Брюжьера — жалким его сообщником.
Был первый день русской Пасхи. Барон, усталый, но поддерживаемый сознанием хорошо исполненного долга, только что возвратился от пасхальной заутрени в домовой церкви Зимнего дворца. Короткий путь до дому, хотя и в открытой коляске, не освежил его: всё ещё слегка кружилась голова от долгого непривычного стояния, от тесноты, от запаха ладана, который пропитал густые кружева жабо и ощущался даже сейчас.
Барон, не любивший церковной службы, особенно русской, потому что в русской церкви надо было стоять, употребил всё же немало усилий, чтобы попасть на эту заутреню: будет или не будет на ней французский посол — от этого зависел престиж Франции.
На прошлой неделе, узнав, что австрийский, прусский и английский посланники и даже поверенный в делах Северной Америки уже получили пригласительные билеты на торжественное пасхальное богослужение в присутствии императорской семьи, а он, посол Франции, не получил, барон хотел уехать в Новгород, будто бы знакомиться с древностями, чтобы хоть этим сомнительным алиби смягчить впечатление от демонстративной неучтивости, если бы она была проявлена со стороны русских. Но приглашение, подписанное министром императорского двора и обер-церемониймейстером, в конце концов пришло. Престиж Франции не пострадал, служебное самолюбие её посла было удовлетворено.
Барон тем охотнее ехал в Зимний дворец, что надеялся там поговорить о делах своего сына Эрнеста, вынужденного покинуть Петербург в связи с судом над его противником, кавалерийским офицером Лермонтовым. Но на днях суд закончился, и барону не терпелось вновь увидеть сына возле себя. Каждый раз, когда барон думал об этой несчастной истории между Эрнестом и офицером, ему невольно приходил на память тридцать седьмой год. Тогда чиновнику посольства, виконту д’Аршиаку, который даже не дрался, а только присутствовал на дуэли, пришлось навсегда расстаться с Петербургом. И если барона вообще-то не слишком встревожила тогда судьба д’Аршиака, который не был ему «ни сват, ни брат, ни новая родня», как говорят русские, то судьба и карьера собственного сына были ему дороги. А карьера мальчика ожидала блистательная: в двадцать один год, сразу же после окончания университетского курса, — секретарь посольства в столице великой державы. Утверждение в должности должно было прийти из Парижа со дня на день, и вдруг разразилась эта нелепая дуэль, вызов в суд, от которого Эрнесту пришлось почти бежать, вмешательство излишне осторожного и щепетильного Тьера, отказавшего Эрнесту в утверждении...
Всё громоздкое и, казалось, такое прочное здание, сооружённое неустанными усилиями барона, грозило рухнуть, как карточный домик: пусть даже военный суд и осудил дерзкого офицера, осудил с какой угодно строгостью (а барон не сомневался, что человек, ставший на пути одного из Барантов, заслуживал самой суровой кары), всё равно Эрнест не сможет занять должность в посольстве, пока общественное мнение будет на стороне его противника. Эрнест в этих условиях становился persona non grata[142]. Таковы непереходимые законы дипломатической этики, которыми барон всегда восхищался.
Но сейчас, когда эти же самые законы оказались помехой для карьеры его сына, барон впервые ощутил к ним что-то вроде неприязни, впервые они показались ему стеснительной условностью.
И всё-таки он не отчаивался: все Баранты были хорошими отцами, а он, Амабль Гийом Проспер — ещё и опытный дипломат. Такое сочетание чего-нибудь да стоило...
В церкви Зимнего дворца барон видел человека, с которым как раз сегодня искал встречи и который мог бы многое сделать для Эрнеста, но ни поговорить с ним, ни даже просто подойти к нему не удалось: барон всё время чувствовал на себе любопытно-враждебный взгляд выпученных глаз великого князя Михаила, который и был непосредственным виновником внезапного отъезда Эрнеста.
После некоторого раздумья барон решил сегодня же разыскать этого человека. Не сегодня даже, а именно сейчас: встречаться с ним у себя или у него барону было неудобно, но сейчас этот человек почти наверняка находился в таком месте, где встреча с ним будет выглядеть случайной. Сняв неудобный, тяжёлый от обильного золотого шитья форменный сюртук, барон оделся в лёгкую светло-серую пару с белым жилетом и отправился на завтрак к супруге министра иностранных дел графине Нессельроде. К. этим завтракам допускались восемь — десять человек во всей столице, в том числе и тот, кого хотел увидеть барон, чтобы поговорить о судьбе сына.
Графиню и её гостей барон застал в зимнем саду, с радостью услышав из-за сыро и сладко пахнувшей зелени голос того, кого он искал.
— Comme c’est charmant de vorte coté, mon cher baron[143], — поворачиваясь и протягивая ему руку для поцелуя, сказала хозяйка, когда барон, обогнув цветущий куст миндаля, подошёл к столу. — Comme c’est charmant!
Она уже виделась с бароном в дворцовой церкви, но, по каким-то неуловимым признакам угадывая, что этого не следует показывать, повела себя так, будто встречается с ним в этот день впервые.
Барон благодарно взглянул ей в глаза и, нагнувшись, коснулся губами её руки. Потом он поздоровался с гостями общим поклоном и, сев за стол, повязал поданную лакеем салфетку. Делая всё неторопливо — неторопливо чокаясь, неторопливо накладывая закуску, неторопливо разговаривая, — он, борясь с нетерпением, напряжённо искал предлог, под которым, когда завтрак кончится, можно будет, встав из-за стола, подойти к графу Бенкендорфу и увести его вглубь сада. Граф сидел сейчас на другом конце стола рядом с молоденькой женой петербургского коменданта генерала Захаржевского и, блестя глазами, читал ей французские мадригалы.
«Une fois était une lune, un jour il etait un pont...»[144] — доносился оттуда игривый и разнеженный голос графа.
Барон, никогда не упускавший случая поупражняться в русском языке, вполголоса объяснял хозяйке свои дела. Он говорил ей то, что собирался сказать графу Бенкендорфу перед тем, как попросить его вмешаться в судьбу Эрнеста. Что господин Лермонтов, по-видимому порывистый от природы, обладал к тому же несколько резкими манерами, свойственными многим военным (нужно быть объективным!), и не только в России. Что легко представить себе, насколько остро должен был ощущать свою несовместимость с подобным человеком Эрнест, всем существом устремлённый в сферу чистой мысли и выросший в обществе, где любые проявления житейского, обыденного отрицаются как нестерпимо вульгарные.
