«Генеральской республикой» государь называл Кавказ, который и в самом деле не имел гражданского управления и где ещё с ермоловских времён присылаемые из Петербурга царские указы исполнялись не слишком быстро и не слишком точно, а некоторые и вовсе как бы забывались.

И с этой-то «генеральской республикой» у Николая Павловича были свои очень сложные счёты. Ожидая ответа Чернышёва, государь прошёл за письменный стол и сел, подняв на обоих вельмож вопросительный взгляд своих голубых, навыкате, глаз.

   — Ваше величество, двадцать второго марта горцы заняли укрепление Михайловское... — набравшись духу и подходя к царскому столу, ответил Чернышёв.

Бледное лицо государя побелело ещё больше и стало похоже на алебастровую маску.

   — Третье за месяц!.. — сказал он трагическим шёпотом, с силой скомкав какую-то бумагу на столе. — Они мне ответят за это!..

«Они» — это были, конечно, не горцы, занявшие укрепление, а опять-таки вожаки «генеральской республики» — кавказские генералы.

   — Подробности есть? — отрывисто спросил государь, машинально продолжая комкать бумагу.

   — Так точно! — присаживаясь на кончик стула и открывая свой портфель, ответил Чернышёв. — Вот донесение Головина...

Он хотел добавить свою выдумку о беседе с Толстым и этим исчерпать вопрос об опоздании, но отдумал, так как понял, что теперь государь к этому вопросу уж не вернётся и сам.

Рука Николая Павловича протянулась через стол и длинными дрожащими пальцами взяла донесение тифлисского главнокомандующего. В кабинете стояла тяжёлая тишина, и даже Меншиков, никогда не терявший своего независимого вида, тревожно нахмурился, следя за тем, как на лбу государя мало-помалу вздувались синеватые жилы.

   — Твой Серебряков тоже хорош, — сказал Николай Павлович, подняв голову и сощурив глаза на Меншикова, — это, оказывается, он не сумел вовремя выбросить десант на подкрепление михайловцам...

Серебряков был адмирал, который командовал эскадрой береговой обороны на Черном море.

   — Вашему величеству лично известно, насколько сильны шторма в этой части Чёрного моря весной и осенью, — ответил морской министр, стараясь не показать страха. — Во время шторма десант невозможен...

   — С каких это пор мои моряки и солдаты сделались такими неженками? — сорвавшимся голосом вдруг выкрикнул государь. — Что ты мне тычешь штормами? Или хочешь напомнить Сухум-Кале? Я и сам не забыл, как вы все в один голос твердили, что высадка невозможна, а я всё-таки высадился!..

Заговорив о штормах на Черном море, Меншиков, сознательно или бессознательно, заставил государя вспомнить, как во время поездки на Кавказ в тридцать седьмом году он едва не утонул в виду Сухум-Кале. И стоило Николаю Павловичу вспомнить хотя бы одну подробность этой поездки, как в памяти мгновенно вставали и остальные — от сломавшегося на Верийском спуске в Тифлисе колеса его экипажа до наглой разнузданности кавказских генералов, собравшихся для встречи государя в Ставрополе.

Николай Павлович вспомнил, как эти господа явились представляться императору, одетые кто во что горазд. Пример оскорбительного пренебрежения к особе государя подавал сам тогдашний командир корпуса Розен, одетый хотя и по форме, но со множеством вопиющих мелких отступлений, которые, вместе взятые, подрывали основы дисциплины и выдавали подлое, втайне, быть может, и впрямь республиканское нутро этого проконсула.

Легко уловимый pendant[138] составлял ему шкодливый тихоня Вальховский, начальник (тоже, слава Богу, бывший) корпусного штаба. Его новенький щегольской мундир с чёрным бархатным воротником не мог ввести в заблуждение такого опытного знатока фрунтовой службы, каким был Николай Павлович. Размер эполет чуть-чуть меньше уставного, одна не к месту расстёгнутая пуговица, чуждый запах не принятых при петербургском Дворе духов — пармских фиалок — сразу же обличали в нём закоренелого фрондёра и либералиста.

Нахал Граббе, в своё время обманувший виселицу, и краснорожий мерзавец Раевский (оба, к сожалению, ещё командуют) в течение всего приёма притворялись, будто им нестерпимо жарко, и так и не удосужились застегнуть мундиры, под которыми были поддеты шёлковые белые сорочки.

А эта страдающая одышкой жирная свинья Галафеев! Как лениво, с каким недовольным хрюканьем он поднялся с барабана, когда Николай Павлович прибыл в лагерь 20-й пехотной дивизии, стоявшей около Грозной! И тоже, скотина, был одет не по форме: из-под генеральского мундира торчал не то домашний архалук, не то бабья кацавейка...

Эти воспоминания мешали ему понять как следует то, о чём доносил Головин. Чёткие, выведенные писарской рукой строки прыгали перед глазами, а с детства любимые и понятные лаконичные формулы военного языка выглядели для него сейчас как кабалистика. Государь злился, но прогнать этих воспоминаний не мог...

Он почувствовал, что прошло гораздо больше времени, чем нужно было, чтобы прочитать донесение, и что молчание пора прервать. Поэтому, сохраняя на лице гневно-непроницаемое выражение, Николай Павлович отодвинул бумагу, так и не прочитав её, и спросил:

   — Какие предлагаются меры по этому донесению?

Чернышёв, которого кавказские дела касались больше, заговорил первым:

   — Я полагал бы, ваше величество, весьма желательным внести некоторые изменения в устройство «генеральской республики»...

Николай Павлович поморщился: он не любил слов из революционного лексикона и, хотя сам изредка употреблял их, ему не нравилось, когда это делали другие. Чернышёв, поймавший эту беглую гримасу, растерялся и остановился.

   — Вот именно, — весело поддержал его Меншиков, который ничего не заметил, — устроить этакое восемнадцатое брюмера!..

Государь снова поморщился: императорские министры отпускают якобинские шуточки, в то время как на театре военных действий дела идут из рук вон плохо по их же вине. Но он решил сдержаться и не устраивать до поры до времени сцены гнева, так как тогда надежды на серьёзный разговор о кавказских делах и вовсе не останется.

   — Ну, хорошо, — сказал Николай Павлович спокойно, — допустим, что я согласился бы на это. С чего прикажете начать?

Меншиков едва заметно улыбнулся тонкими губами и промолчал. Чернышёв, прикрыв глаза синеватыми морщинистыми веками и остановив взгляд на огромной малахитовой чернильнице на царском столе, заговорил глухим старческим голосом:

   — Я уже много раз имел честь обращать внимание вашего величества на то, что кавказские генералы преувеличивали и преувеличивают трудности борьбы с непокорными горцами («Чёрта с два!» — подумал Николай Павлович, не доверявший суждениям Чернышёва, которого он в то же время не рисковал почему-то заменить). Это началось с лёгкой руки Ермолова, было подхвачено Розеном и его сподвижниками, а теперь то же самое утверждает и Головин со товарищи...

Чернышёв нарочно поставил Головина и других кавказских генералов в один ряд с давно удалённым от дел Ермоловым, которого государь не любил, чтобы сильнее возбудить неприязнь к ним Николая Павловича.

   — Разве не ясно, — продолжал он, словно читая по написанному, — что если бы они искренне хотели защитить береговую линию, то и Лазаревское, и Вельяминовское, и Михайловское укрепления были бы по-прежнему в наших руках?..

Это был ещё один ход конём в атаке, которую военный министр предпринял против «генеральской республики», — ход очень ловкий, поскольку идея создания Черноморской береговой линии родилась у самого государя и была им навязана кавказским генералам почти силой. Генералы требовали оставления этой линии, доказывая, что она вынуждает их распылять силы и причиняет войскам большой урон больными, так как почти все укрепления, составляющие линию, расположены в нездоровых болотистых местах. Государь же самолюбиво и раздражённо отметал эти представления и приказывал удерживать линию любой ценой. Он не раз давал понять, что считает её едва ли не самым крупным достижением русской стратегии на Кавказе, а генеральскую оппозицию — плодом jalousie de metier — профессиональной зависти, которую неизбежно испытывают опытные ремесленники, когда они сталкиваются с гениальным мастером.