Правда, этого граф тоже не мог понять до конца, но он знал, что на свете существуют вещи, которые окончательному объяснению не поддаются и с которыми просто нужно мириться...
Вон ведь Карамзин, если верно то, что о нём говорят, занимался словесностью лет тридцать кряду, и ни разу не было с ним никакой скандальной истории, а у нынешних — где словесность, там и политика.
Вот и этот Лермонтов — наглец, мальчишка... Стоило ему взяться за перо, как он восстановил против себя и свет, и двор, и самого государя. И всё ему как с гуся вода: ездит по балам, красуется, чиркает в альбомчики. А кому это не нравится — к барьеру тащит. Тут уж не просто наглость, тут уж побольше, поопаснее, жакобинажем[134] попахивает...
Но всё кончится завтра (кинув взгляд на часы, граф подумал, что уже сегодня); завтра он, Чернышёв, во время утреннего доклада представит государю сентенцию военного суда над Лермонтовым, редижированную[135], правда, как-то двусмысленно — с припиской, которая, по сути дела, снимает с него все обвинения. Но вряд ли государь примет во внимание эту дурацкую приписку судей.
Граф спокойно, уже без отвлекающих мыслей, снова отдался чтению книги, так приятно напомнившей ему молодость, и, почти забыв о подагре, незаметно, даже не задув свечи, уснул часов в шесть утра, а в семь его с трудом разбудил камердинер.
Сложен и продолжителен был ежедневный графский туалет, но сегодня его пришлось упростить и сократить, так как государь Николай Павлович не любил, чтобы к нему опаздывали. Но и отказавшись от завтрака, граф всё равно должен был опоздать: нужно было доехать от дому до министерства, в министерстве захватить необходимые для доклада бумаги, а если — не дай Бог! — за ночь произошло что-нибудь важное, то и выслушать доклад дежурного генерала.
Если всё спокойно, то граф, захватив нужные бумаги, уже с вечера сложенные адъютантом в пухлый тёмно-коричневый портфель из крокодиловой кожи, сразу же отправится в Зимний и по пути постарается изобрести какое-нибудь благовидное извинение своему опозданию.
Граф только на самое короткое время присел перед огромным письменным столом с двумя готическими башенками по углам — чтобы немного отдохнуть перед отъездом в Зимний — и снова с досадой вспомнил о Лермонтове. В дверь постучали. Граф недовольно повёл завитой головой, а щеголеватый адъютант барон Штакельберг, деловито позвякивая шпорами, легко побежал к двери по мягкому ковру, крикнув на ходу:
— Войдите!
Когда высокая белая дверь с бронзовыми украшениями, скрипя, отворилась, в кабинет шагнул дежурный генерал. У него был хмурый вид невыспавшегося человека, под мышкой он держал казённую синюю папку. Небрежно поклонившись — не по независимости характера, а от усталости, — генерал пробормотал официальное приветствие и, обойдя одну из готических башен, украшавших письменный стол, подошёл к креслу, в котором сидел министр.
— Донесение вашему сиятельству от генерала Головина! — коротко сказал он, кладя синюю папку перед графом.
— Боже мой, что там опять? — болезненно сморщился министр. — Ведь я уже и так опоздал на доклад к государю!..
— Форт Михайловский пал... — усталым и скучающим тоном отозвался дежурный генерал, мечтавший о том, чтобы поскорее смениться и добраться до постели.
Дряблое, с висящими на обеих щеках брылями лицо министра побледнело. Раскрыв папку дрожащей старческой рукой, Чернышёв стал читать донесение командира отдельного Кавказского корпуса генерала от инфантерии Головина.
— Фельдъегерь или курьер? — не поднимая головы спросил он через некоторое время дежурного генерала.
— Виноват, ваше сиятельство?.. — отозвался тот, вздрогнув и с трудом прогоняя сон.
— Я спрашиваю: привёз донесение курьер или фельдъегерь? — раздельно и с раздражением повторил министр, отодвигая от себя папку.
Сонный генерал не успел ответить. Готические часы, издав продолжительный жалобный хрип, пробили один раз: четверть девятого.
— Боже мой, Боже мой! Что сегодня со мной будет! — бесцельно тряся над бумагами сморщенными руками, засуетился министр и неожиданно накинулся на дежурного генерала: — Что же вы стоите, как ефрейтор? Ступайте! Вы мне больше не нужны...
Выпроводив генерала, щеголеватый барон вернулся к столу и, сложив папку с донесением Головина, стал с трудом втискивать её в портфель.
— Так как ты относишься к либералам? — спросил граф и пытливо уставился на адъютанта.
Штакельберг, продолжая возиться с чересчур тугим портфелем, удивлённо вскинул покрасневшее лицо.
— Разумеется, плохо, ваше сиятельство, — после недолгого молчания искренне ответил он, — прежде всего, я их не понимаю.
— А гусар Лермонтов — либерал?
— Ещё какой! Ни я и никто другой из наших уж не выпустил бы французика живым, не стал бы стрелять на воздух.
— Ах, ты об этом! — разочарованно протянул министр.
Поняв, что патрон ожидал от него другого ответа, но не догадываясь, какого именно, Штакельберг решил прекратить разговор и напомнил Чернышёву, что давно уже пора быть во дворце. Министр, взявшись руками за край стола, сделал вид, что хочет встать, но адъютант, осторожно и ловко поднял его из кресла, заботливо облачил в подбитую бобром генеральскую шинель с пелериной и дал в руки шляпу с белым плюмажем, которую министр, кряхтя и стараясь не примять буклей, надел на свою завитую голову.
Быстро накинув на себя шинель и взяв со стола портфель, Штакельберг подставил Чернышёву плечо.
— Пожалуйте, ваше сиятельство! — сказал он с той смесью подобострастия и фамильярности, которая отличала адъютантов больших начальников, — Можно отправляться!..
В карете министр сел у окна. Глядя на улицу через толстое зеркальное стекло, он мучительно думал о том, как оправдаться перед государем за опоздание. Сказать правду, то есть рассказать о приступе подагры, промучившей его почти всю ночь, Чернышёв никогда бы не решился: Николай Павлович не любил больных министров и генералов и без сожаления заменял их здоровыми. Оставалась только ложь. Но ложь должна была как можно больше походить на правду, иначе государь сразу бы раскусил её.
Перебрав в уме несколько предлогов, которые на первый взгляд казались уважительными, Чернышёв с ужасом почувствовал, что ни один из них не убедит государя. И вдруг, как это случается нередко, министра осенило: ведь беседа о подробностях падения форта Михайловского вполне извинила бы его опоздание на доклад. Но кто привёз донесение Головина: курьер или просто фельдъегерь? Разговора с фельдъегерем, разумеется, быть не могло; но курьер, офицер штаба, — вполне подходящий собеседник, по крайней мере в данном случае. Министр теперь очень жалел, что, слишком поспешно прогнав дежурного генерала, не успел узнать у него этой мелочи, которая неожиданно оказалась такой важной.
— Прикажи-ка остановить карету, Штакельберг! — повернувшись к адъютанту, который сидел против него, держа портфель на коленях, сказал Чернышёв.
Удивлённый барон, опустив переднее стекло, приказал кучеру остановиться и вопросительно посмотрел на своего патрона.
— Вернись в министерство, — сказал ему Чернышёв, — и спроси у этого сони, дежурного генерала, кто привёз донесение из Тифлиса. Если курьер — пусть его подготовят к возможному свиданию с государем. Сам же, ни минуты не мешкая, садись верхом и скачи во дворец. Хорошо, если бы ты застал меня ещё в гардеробной...
Барон, придерживая саблю, выпрыгнул на мостовую, а карета министра снова покатилась в Зимний, который уже вставал за её окнами в сером облаке плывшего от Невы утреннего тумана.
Держа в руках тяжёлый портфель, министр медленно, но отказавшись от помощи двух выбежавших ему навстречу лакеев, вышел из кареты и прошёл несколько шагов, которые отделяли экипаж от ступенек министерского подъезда. Так же медленно, но стараясь держаться твёрдо и прямо, прошёл он длинный и в этот час ещё плохо освещённый нижний вестибюль. В гардеробной он с облегчением на время избавился от портфеля, бросив его на обитый малиновым бархатом низкий диванчик. Словно нарочно подлаживаясь к этой его медлительности, лакеи не спеша сняли с Чернышёва шинель, и он, отдав им шляпу, подошёл к овальному зеркалу, прибитому над диванчиком, и тоже не спеша стал поправлять седые букли. Несмотря на всё это, министр понимал, что Штакельберг в гардеробной застать его уже не сможет, — надо было подниматься наверх, в кабинет государя.
