Заголосила во весь голос, запричитала:

— Чем же мы богов наших прогневали, коль в жизни недоля только недолей сменяется.

Ох как трудно, Горыныч, бабе сильной одной быть. Вроде и сама все могу, а коль крикну — от желающих подмочь отбоя не будет. Но все равно хочется на плечо мужеское опереться, чтоб милый да любимый рядом был.

Глядит Баюн, лешачихи с русалками кивают согласно, украдкой платочком слезу смахивают.

Прокашлялся он для вида и дальше свой сказ повел.

Попричитала Маринка над Змеем обессилевшим, сорокою обернулась и улетела прочь. А тот потихоньку в себя приходить начал. Осмотрелся кругом, вздохнул горестно и в горы, домой полетел.

Стал он угрюмым с тех пор, слова лишнего не вытянешь. Только правильно Маринка сказала — беда одна не ходит.

Выпало по судьбе сыну старшему — Соловью, с Ильей Муромским биться. Отослал тот к папке, на случай всякий, детишек своих, а сам денно и нощно к бою готовиться начал. Горыныч соловьят в долине пристроил и к Чернобогу с просьбой великой полетел. Испросил он у Владыки мира подземного Око Всевидящее, чтоб умысел черный против Соловушки сразу виден был.

В день поединка Змей места себе не находил. Сколько раз порывался на подмогу сыну лететь, но Баба Яга строго его предупредила. Дело это только двоих касаемо, и не допустит Велес вмешательства стороннего.

А к вечеру ворон черный прилетел и весть горестную принес. Лежит Соловушка на дворе княжеском, сил последних лишился.

Горыныч сразу в путь собрался, а как назад возвернулся, высоко в горах пещеру нашел и гроб хрустальный на цепях подвесил. Долго сыночку любимому в месте том провести придется. Яга сказывала, мол, силы к нему в год по капле возвращаться будут.

Так и текла жизнь Горынычева. То детей мудрости драконьей учит, то богатырей лапою в землю вбивает, то у гроба сына сидит.

А однажды так тоскливо ему стало, что напился воды озерной и куда глаза глядят полетел. Занесло его в земли северные, безлюдные. Внизу только равнина заснеженная лежит, да селения редкие попадаются.

Давно уж пора было назад поворачивать. Только лень стало Горынычу воду обратно нести. Вот и решил он представление невиданное в землях этих устроить.

Раскинулся радугой по небу темному и замерз сразу. С тех пор сияние это Драконьим зовется. А как вспомнит Змей о жизни прежней, цветами разными переливается…

— Опять небылицы всякие рассказываешь.

Оказалось, Яга давно уж в лес Заповедный возвратилась. И ворон верный сразу её предупредил, мол, Баюн опять сказ о Горыныче ведет.

— Только что, — говорит, — в горах его видела.

Кот сразу, от гнева Яги спасаясь, в ветвях дуба могучего спрятался. Но та только пальцем ему погрозила и к себе ушла.

Зашумели тут духи, заспорили. Кто правду о Змее летучем сказывал. Да так ни к чему и не пришли, и каждый при мнении своем остался.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто в главу эту из второй пожаловал, тому назад — в четвертую возвратиться придется, историю Кикиморы послушать.

А дальше нас повесть о сурье духовской дожидается.

Как-то после Николы травного наведался в лес Заповедный домовой Спиридон.[111] К Тихону, Лешему главному, заглянул, с Водяным Константином повидался. Так что, как с бесом Федором разговор закончил, солнце уж за деревьями скрыться успело. А еще к Бабе Яге зайти надо было обязательно.

Не могли духи лесные случай такой упустить, чтоб сказитель деревенский запросто так домой ушел. И как к вечеру птицы и звери донесли, что к Яге тот путь держит, стали вкруг избушки ее собираться.

Так и пришлось Спиридону сказ свой вести. О Степане, сыне Пафнутия, рассказывать, да о том, как сурью духовскую приготавливают.

Наискосок от подворья Воеводы дом справный стоял. Жил в нем Пафнутий с семейством своим. Не обделил его Род детишками, но наследник один только народился.

За медовухой Пафнутия аж из Града престольного гонцы приезжали, хоть и было у них своих умельцев не мало. Видать, и вправду поговаривали, будто сам леший у него в помощниках ходит.

Пасечники имя варщика словом недобрым порой поминали. Больно привередлив старик был — то мед жидок, то на вкус горьковат. Но ежели доволен товаром оставался, цену двойную, не торгуясь, давал. Потому и везли к нему в первую очередь.

Во всем Пафнутию сын Степан помогал. Хоть и молод тот был, и третий десяток всего разменял, но дело семейное не хуже отца освоил. И воду особую родниковую найти мог, и мед при случае подобрать подходящий. А по травам ароматным да целительным первый знаток был.

Так что в последнее время отец только пробы снимал да на работников покрикивал. Степан со всем хозяйством сам управлялся.

Осталась, правда, у Пафнутия причуда одна. Любил он по погребу ходить да бочонки бродильные поглаживать. И все при этом слова какие-то непонятные под нос бормочет. Даже примета такая была, коль хозяин бочонок не погладит, скиснет в нем медовуха обязательно.

Но время свое брать начало. В тот год занемог варщик по весне — с полатей еле слезал.

Призвал он как-то сына своего и слова такие сказывает:

— Стар я стал. Скоро Морена в гости пожалует. Дело наше тебе передать должен.

Подивился Степан, чего такого отец показать ему не успел, но вслух увещевать начал. Мол, зря он на себя наговаривает, сто лет еще проживет. Вот солнышко пригреет и полегчает ему сразу.

Но Пафнутий слушать его не захотел.

— Время пришло тайну тебе открыть. Как полночь сегодня придет, схоронись ото всех и в баню ступай. Найдешь там, на полатях, шапку-ушанку. Наденешь на себя и все, что скажут, делать будешь…

С трудом варщику речь его далась. Пока он с силами собирался, подумал Степан, может, бредит отец, про баню сказывая. Только взгляд у него по-прежнему ясный был, и напоследок еще раз повторил, чтоб схоронился ото всех и свечи не зажигал.

— Тот день мало чем от других отличался, — продолжал домовой.

С утра в чаны медные воды родниковой залили и огонь развели.[112] Как вскипела водица, остудили малость, и мед подогретый влили. Работники сразу перемешивать бросились. А Степан тем временем хмеля да корня имбирного добавил, трав, что в сундучке заветном держал, сыпанул. Процедили все и в бочонки разлили. А пока не остыло еще, медовых дрожжей покрошили.

Но думы нынче у варщика молодого совсем о другом были. Никак слова, отцом сказанные, из головы не шли. Кого это ночью он повстречать должен?

Хоть и одолевали сомнения его, но против воли родителя он тоже пойти не мог, и все по-наказанному сделать решил.

Дверь из предбанника отворив, первым делом Степан полати, что справа были, отыскал. По ним к печке и двинулся. Вскоре нащупал он шайку, Баннику для помывки оставленную, а рядом с ней шапку-ушанку невеликую.[113]

Примерил её на себя, и сразу все вкруг, как днем, светло стало. Сдернул Степан с перепугу шапку с головы и опять в темноте оказался. Как во второй раз надеть ее отважился, старика пред собой увидал. Борода седая за кушак заправлена, и взглядом, будто насквозь просвечивает.

— Пойдем, — говорит. — Время твое пришло.

Вышли они из бани и к погребу медовушному направились. А на завалинке сестрица с женихом своим сидят. Старец мимо них прямиком идет и хорониться совсем не думает. Растерялся Степан. Объяснить как, чего это он ночью с незнакомцем по двору шастает. А те, как будто, и не видят никого и, семечки щелкая, на луну любоваться продолжают.