Две недели незаметно пролетели. На третьей Федор — бес главный леса Заповедного, заходил. Кикимора сразу с ним во двор вышла и переговаривалась там о чем-то. А как возвернулась, Стасу поведала. Брат Терентия приходил, назад к мужу вернуться уговаривал. Но твёрдо она ему ответила, что здесь теперь дом её будет.

И все бы хорошо было, только ненадолго Стаса хватило. Как-то вечером заглянул он по старой памяти на пляски шабашные. Русалки и лешачихи молоденькие обступили его сразу и балладу о любви потребовали. Но ничего нового не нашлось у него. Так и сбежал осмеянный и домой дюже озлобленный пришел. Сколько раз он к стихам подступать пытался, но только всегда дело какое-нибудь срочное находилось. Пара строчек всего сложится, и никак дальше сочиняться не хочет.

Недовольство со стихов постепенно на жизнь его теперешнюю перекинулось. Хоть и любил он всем сердцем Кикимору да детишек её, но и без поэзии своей жизни не мыслил.

Стал он по вечерам из дома пропадать, вдохновенье в уединении искать. Только мысли о семье оставленной повсюду за ним следовали. И решил тогда Стас к средству проверенному прибегнуть. Как три ковша медовухи примет, легче становится, и, глядишь, еще пара строк нарождается. А однажды, долго он вдохновенье свое искал, так и не заметил, как треть бочонка угомонил. Русалка молодая, давно на него глаз положившая, после этого в озеро к себе его до утра и утащила.

Как солнце встало, очухался черт и домой сразу бросился. Кикимора ничего поначалу ему не сказала. Но детей старших в Школу отправила и разговор завела. Тут Стаса и понесло. Не может, говорит, он от жизни такой стихи писать, вдохновенье и уединение ему требуется. А здесь день-деньской как белка по древу скакать приходится. И под конец прибавил, зачем не зная, что и сама она на Даму сердца его прежнюю мало походить стала. Опомнился, правда, сразу, но поздно уже было. Встала Кикимора молча и в лес ушла.

Как под вечер возвратилася, со Стасом говорить почти перестала, а в остальном все как прежде потекло. На утро платье свое лучшее надела, волосы гребнем русалочьим расчесала и опять куда-то ушла. А вскоре слухи дошли, духов лесных совет собирается. Просьбу Кикиморы разводную с Терентием решать.

Пока суд да дело двигалось, замкнулась она в себе. Заперла душу на засов крепкий, и сколько Стас ни старался, открывать не захотела. А как три сундука от мужа бывшего получила, сразу от него в домушку небольшую с детьми перебралась.

Возрадовался он поначалу свободе обретенной. Никто теперь творить не мешает и от мыслей великих не отвлекает. Только стала его тоска по жизни недавешней брать, и одиночество с пустотой незаметно подкралися. Помучился он пару недель и к Кикиморе пошел.

Та и слушать его сперва не хотела. Закончились, мол, отношения наши. Одна теперь думать буду, как дальше жить да детишек растить. Только вид у Стаса больно жалостливый был, да и любовь, видно, к нему ещё не остыла.

— Не виноват ты, — говорит, — в том, что случилося. Не готов еще к жизни семейной оказался. Мужем и отцом быть. Ну а мне выбирать не приходится.

Буду я к тебе в избушку заглядывать, ежели время позволит. Но только условие у меня одно есть. К детям моим подходить не смей. Слово дай.

Как ни старался Стас объяснить, что по детям он не меньше скучает, Кикимора на своем твердо стояла. Так и пришлось ему согласиться с условием её.

Обрадовался Стас, что Кикимора с глаз долой сразу не прогнала, но с детишками видеться все-таки способ найти порешил. А тут повстречал как-то Тихона — Лешего главного. Тот между делом и поведал ему о заботе новой своей. Ходит он теперь в Школу лесную, мальцам о поведении правильном рассказывать.

У Стаса план сразу созрел. Взял он страничек берестяных, кору дуба перетер, водицей разбавил, и весь день и пол ночи писал чего-то. А наутро в Школу отправился. Стихам да песенкам детишек учить, говорит, хочу, и грамоты исписанные показывает. Жена Тихона, что учением заведовала, обрадовалась гостю нежданному. Слава о Стасе давно по лесу гуляла, так что место свое он сразу получил. И видеться стал со старшими Кикиморы чуть не каждый день.

Осталось придумать, как с младшенькой Анютой повстречаться. Мала она еще была учиться ходить. И порешил тогда Стас представление невиданное устроить. Иосиф, учитель его, много историй увлекательных сказывал. И одна, где девочка маленькая была, в самый раз подходила. «Зоряночка и семь змеев воздушных» повесть та называлася.[74]

Для начала пошел он к черту, рисованию детишек учившему. Никто уж и не помнил, как мамка с папкой его при рождении прозвали, потому как велел он себя Пигмалионом величать.[75] Но духи лесные слово заморское с трудом выговаривали и до Пиги его быстро сократили. С тех пор и приклеилась к нему имя это.

Упросил Стас Пигу наряд небывалый для Зоряночки нарисовать. А как управился тот с просьбой его, к полевицам с поклоном направился. На третий день забрал от них платьице невеликое, из тканей воздушных сшитое. На представление всех пригласить не забыл и Кикимору уговаривать пошел.

Та поначалу ни в какую соглашаться не хотела. Мала ещё, говорит, Анюта в представленьях участвовать. Но Стас на своем стоит, мол, в самый раз она для роли Зоряночки подходит. Видит, никак Кикимору склонить не получается и средство последнее в ход пускает — наряд, полевицами сшитый, достает.

А у той сразу слезы на глаза навернулися.

— В детстве, — говорит, — мечтала хоть на миг единый платьице подобное надеть. Только в глухомани нашей о нарядах таких и не слыхивали.

Позвала она Анюту одеяние Зоряночки примерить. А оно как раз по мерке ее сшито было. Васильки да ромашки по низу идут. Солнышко на груди, как живое, лучами раскинулось, а на рукавах, словно волны морские улеглись.

Анюта перед зеркалом то так встанет, то так повернется, все никак не налюбуется. И снимать красоту такую ни за что не хочет. Еле уговорили, пообещав, что назавтра она вновь платье это примерить сможет. Так и пришлось Кикиморе согласие свое давать.

Стас теперь каждый день за Анютой заходил и представление репетировать забирал. Старшие дети, что красного да зеленого змеев играли, текст свой быстро выучили. А Анюта, как волноваться начнет, так сразу все слова свои позабудет. Потому пришлось чертенка для крайнего случая привлечь, реплики забывшим подсказывать.

Вся школа как могла ему помогала. Пига волны морские нарисовал, Тихон саночки для Зоряночки сладил, русалки занавес из лилий водяных сплели, а полевицы одеяния для змеев разноцветные понаделали.

Наконец, день представления настал. Духи лесные задолго до часа назначенного на поляне около Школы собрались. Как солнце за деревьями скрылося, дочка Лешего светлякам знак подала. Те спинки светом наполнили и сиянием своим сцену всю осветили. Оркестр кузнечиков вступление заиграл.

Пополз тут занавес в разные стороны, а за ним Зоряночка в платьице невиданном стоит. Духи, красотищу такую увидав, охнули аж и хлопать для одобрения начали. Только Анюта от волнения слова сказать не может. Чертенок уж пять раз строчку ей первую подсказывал, а она глазками хлопает, того и гляди расплачется. Публика подождала, подождала и перешептываться начала, а невоспитанный кто-то даже пару раз свистнуть успел.

Понял Стас, спасать представление надобно. Кусок, от занавеса оставшийся, на себя накинул, на четвереньки встал и к Зоряночке направился. Ползает около нее кругами и бормочет тихонечко:

— Кара-тумба, тумба-бумба.

Анюта по привычке повторять за ним стала:

— Лапу-удра, тара-кудра…

А как почувствовал Стас, что успокоилась она немного, назад за кулисы уполз.

Зрители хоть и не поняли ничего, но подумали, что это вступление такое мудреное, и на всякий случай ещё похлопали.