— Хорошо-то тут у вас как, Николай Павлович!

— Да, очень хорошо.

Он широко вздохнул и, сняв шляпу, подставил солнцу белокурую, начавшую седеть голову. Затем обернулся в сторону умиротворенного озера, задержался взглядом на Золотой горе.

— Я вот ранним утром возвращался с осмотра рыболовных снастей и все наблюдал, как меняются краски на гольцах Золотой горы и других вершинах при восходе солнца. Откуда только берутся такие сочетания! Видели? Жаль, что не увидите здешней осени. Вот когда здесь море красок — в сентябре, и тишина особенная. Вода в заливе как зеркало: далёко где-нибудь всплеснет крупная рыба, и через все озеро круги.

— Маралов тогда хорошо бить, рев у них, — авторитетно вставил Женя-охотник, один из туристов.

— Отчего же, можно бить, — сухо подтвердил Николай Павлович, обернувшись к нему, — Вот на это место, — показал он в сторону крутого открытого склона горы, падающего прямо к домику, — каждую весну выходят маралухи с телятами. Жмутся к жилью, спасают телят от медведей. Их тоже хорошо бить, и прямо на дому. Только я за тридцать лет жизни здесь не сделал в это время по ним ни одного выстрела, как ни трудно бывало с продуктами. И убить марала во время рева не поднимается рука. Раньше я специально ходил в тайгу их слушать. Да вам этого не понять.

— Что же, вы и медведей не бьете, жалеете? — вставил уязвленный Женя снова.

— Охочусь. Охота для меня один из источников жизни. Но и медведей зря не истребляю. Считаю, если в тайге не будет медведя, и тайга станет неинтересной, как парк. Сейчас идешь, холодок в груди: ждешь, кого повстречаешь.

По лицу Николая Павловича пробежала тень. Он умолк, устало ссутулился:

— Простите, это в молодости. Теперь мало становится сил, старею, видно. Уж на что, кажется, здешние места знаю, а заблудился недавно. В тумане блуждал-блуждал, наконец, по эху определил, что попал к Кырсаю, к горе на Туолоке. Да и времени порой не хватает любоваться природой. Мы ведь с ней здесь больше воюем, чем находимся в союзе. Вот видите, — поднял он с земли засохшую молодую яблоньку, — растил, растил, хотел соседний колхоз саженцами снабдить, а теперь все снова надо начинать. Нашествие непарного шелкопряда было из леса, всю листву обглодал. Еле сад спасли.

Мы пошли вместе вдоль тесных рядов яблонь. Николай Павлович, указывая то на одно дерево, то на другое, называл сорта, каким отнюдь не полагалось бы расти так вот, совсем открыто на сибирской земле. Раздвинув ветки, он нарвал и угостил нас синими, словно заиндевевшими сливами. Потом повел на огород, где тучные помидоры, отяжеленные розовеющими плодами, как на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, выше человеческого роста и почти с пудовым урожаем на каждом кусте. Тридцать сортов помидоров испытал он, пока выбрал, что нужно для этих мест. Тут же, на аккуратных грядках греются под солнцем всевозможные сорта лука и фасоли, цветная капуста и сладкий перец, кольраби и огромные, похожие на розовых поросят тыквы. Мы любовались астрами и бальзаминами, рассаженными всюду, где можно было найти для них уголок, вдыхали пряный аромат душистого табака и резеды — незатейливых цветов, которые, видно, любят здесь и берегут. Искренне удивлялись всему, так как понимали, что растет это не на Полтавщине где-нибудь и не на Кубани, а в необжитых Алтайских горах.

Но по-настоящему оценили все увиденное, когда подошли к краю участка.

Сразу за огородом кончается пышный, почти кубанский чернозем. Носилки, кирка, кувалда лежат у края каменной пустоши. Они приготовлены для работы. И мы узнали волнующую историю единоборства человека с природой, которое совершается здесь буднично, изо дня в день.

Поселившись у устья речки Чири, Смирнов скоро убедился, что жить здесь, особенно горожанину, по существу невозможно. В узкой долине, стиснутой горами, нет земли. Это всего лишь каменное русло когда-то мощной горной реки, прорывавшейся в озеро. Века прикрыли пересохшее русло тонким, в несколько сантиметров почвенным покровом, а под ним голый камень. Но работа требовала, чтобы жил он именно здесь.

Небольшой свой сад, который весело зеленеет сейчас густой листвой, семья Смирновых сажала больше десяти лет. Чтобы посадить деревцо, разводили на отведенном ему месте костер. Раскаливали камень огнем, потом поливали водой. Камень трескался. Тогда его разбивали кувалдой и по кускам извлекали. Затем снова разводили костер, снова поливали и долбили кувалдой, пока не образовывалась яма величиной в кубический метр. Ее заполняли землей, которую мешками на плечах приносили с гор, привозили через залив из устья Чулышмана лодкой.

— Задание ставили себе с дочерьми такое, — говорит Николай Павлович, — по двадцати мешков земли принести с горы до завтрака.

Так же, метр за метром, расширяли огород, цветник. Земля, постепенно смываемая дождями, добавляется ежегодно. Длинная гряда каменных обломков, словно мол, тянется по берегу озера возле воды. Эту гору камня извлекла из земли семья Смирновых. Еще больший труд Еложен в тот участок, где угощались мы помидорами и сливами. Для этих теплолюбов приспособлен солнечный южной склон. Он превращен в узкие террасы, где в случае надобности можно укрыть растения от ранних осенних заморозков и снимать спелые помидоры до конца октября.

Здесь не только долбили камень и накосили на его место землю, но и подпирали огромными бревнами каждую террасу, защищая от разрушения весенними потоками. И это на крутом склоне, почти голыми руками одной семьи.

— Не закончили мы, к сожалению, эту работу, как намечали, нынешней весной, — заметил Николай Павлович, — Озеро подвело. Две недели был на нем зимой хороший лед. Мы и заготовили по ту сторону залива в лесу десятка два толстых лиственичных бревен. Спустили их на лед, а ночью поднялась низовка, лед разметало и весь наш лес унесло в озеро. Придется этой зимой все начинать снова.

— Зачем же, Николай Павлович, такой тяжелый и рискованный труд? Разве нельзя обойтись так?

— Почему нет, — возразил тот, — без многого можно обходиться и прозябать всю жизнь из-за собственной лени.

Он внимательно, изучающе посмотрел на нас:

— А я считаю, что человеку не пристало мириться с запустением, и детям стараюсь это внушить. Раз уж довелось нам жить в этих диких местах, надо приводить их в человеческий вид. Прежде всего для самых практических целей. Чем бы мы иначе, как вы думаете, огромной семьей жили тут? Только дичью, рыбой? Видели наших детей? Они не знают болезней, самого страшного в наших условиях. Почему? Я считаю, главным образом благодаря разным овощам, которые у нас на столе круглый год. И это стоит любых трудов. Да и самый труд, даже самый тяжелый, только всем на пользу. Здешние места не для белоручек.

Николай Павлович крупно зашагал вперед, потом остановился, поджидая нас. Вместе мы вышли к озеру, постояли у самой воды.

— И второе, более общее соображение, — помолчав, продолжал он, — наше Телецкое озеро по климату называют сибирской теплицей. Это самое теплое место на Алтае. Как правило, больше четырех суток здесь, в южной части, холодная погода не держится далее зимой. Подует верховой ветер, и снова тепло. Видите, что угодно выращивать можно. Также в Чулышманской долине, где к тому же черноземные земли, камень, как у нас, долбить не нужно. Они ведь пустуют. А местные жители алтайцы никогда не знали вкуса не только яблока, а и обыкновенной моркови. В наш садик теперь целое паломничество. Я уж не говорю об овощах. В прошлом году больше центнера яблок раздали местным жителям, чтобы присматривались. Саженцы выращиваю прямо на усадьбах колхозников. Пятьсот плодовых деревьев решил вырастить по колхозам Чулышманской долины. Сто уже посадил. Хочется, чтобы люди тут лучше жили. Разве можно для этого жалеть трудов?

Солнце приближалось к зениту, когда мы покидали гостеприимный берег. Трепетные солнечные блики лежали на озере. Светло было на душе от встречи с сильными и мужественными, настоящими людьми. И Золотое озеро не казалось больше созданным только для стихий.