Положение становилось рискованным. Все с тревогой смотрели на лоцмана, сидевшего на корме у руля. Его густокоричневое, прокаленное ветрами морщинистое лицо было невозмутимо. В углу рта попыхивала неизменная трубка, и только глаза сузились, стали жесткими.

— Снимай парус. Самые сильные ребята на весла, — коротко командовал он. — Зачем на берег смотреть, что там видишь? Вперед себя смотри. Девчата, воду черпать!

Барахтаясь в волнах, шлюпка постепенно выравнивалась вдоль берега. И уже в полной темноте по своим, ему одному ведомым приметам нашел Сабьяш пологую береговую полоску, благополучно принявшую нас с высокой волны на хрустящую гальку.

Следующим утром мы не сразу смогли разобраться, что было сном и что реальностью: ночное ли наше скитание по волнам возле утесов или то, что открывалось глазам теперь.

Бури не было и в помине. Не было и мрачных утесов. Перед нами в густой пелене только кусочек пустынного берега, а впереди безжизненная гладь, словно старое, давно отслужившее зеркало. Обессиленное бурей озеро даже не шелестит галькой. Утихли все 77 ветров.

Эта поразительная перемена не вызывала особенно радужных надежд. Туман мог продержаться неопределенно долго, мог снова обернуться бурей. Сидеть на пустынном кусочке берега не имело смысла.

Отплыли, и сразу погрузились в вязкую мглу. С открытыми глазами мы чувствовали себя слепыми. Всем как-то не по себе на этой мертвенно застывшей поверхности, где лишь всплески весел да постукивание уключин нарушают безмолвие и неподвижность. Голоса наши звучат неестественно громко, и мы невольно умолкаем. Только Сабьяш, как всегда, благодушен и невозмутим. Каким-то особым чувством безошибочно определяет он направление, то и дело побалтывая в стоячей воде рулевым веслом.

Но озеро, видно, еще не исчерпало весь арсенал своих эффектов. Снова задули из его ущелий сквозняки-ветры, театральным занавесом пополз вверх туман. Сначала открылся водный простор, затем выступили подножия гор. Выше, выше становятся горы. Открыв их совсем, тяжелый занавес остановился. И только мягкие клочья его оторвались, зацепившись где за макушку горы, где за утес, и повисли на них. Перед нами открылась высочайшая среди всех вершин, обступивших озеро. Трудно представить себе что-либо более законченное, стройное и сурово простое, чем эта гранитная громада, уходящая мощными террасами ввысь и украшенная серебряными нитями водопадов.

— Алтын-ту, Золотая гора, — указывает Сабьяш на вершину.

— Сделаем остановку, поднимемся, — предлагает один из наиболее горячих скалолазов.

— Долгая остановка будет, — усмехается проводник, — Две тысячи четыреста метров высота. Пойдешь прямо — пять километров до вершины. Только этой дорогой, кроме птицы да горного козла, никто не пройдет. А людям надо в обход 35 километров идти через Чулышманскую долину. Хочешь, — обернулся он к скалолазу, — поплывем к ущелью, посмотрим. Есть тут такое ущелье Аю-кечпес называется, по-русски значит «медведь не пролезет», или вон то, Аю-таркты— «медведь убьется».

Подплываем к берегу. В отвесных скалах узким коридором прорезывается грозное ущелье. Его мокрые холодные стены нависают над самым берегом. Хаотическое нагромождение обломков скал, камней заполняет дно ущелья, довольно круто поднимающееся вверх. Между камнями пробивается небольшой поток, а из темной глубины доносится шум водопада. Действительно, медведь убьется.

Остается любоваться Золотой горой издали, и Сабьяш рассказывает о ней и об озере алтайскую народную легенду, которая, впрочем, уже вошла в литературу:

— Был в этих местах большой голод. Люди умирали, скот умирал. Один алтаец нашел у озера кусок золота с лошадиную голову. Обрадовался. Пошел к соседу: «Дай за золото кусок хлеба», тот не дал, пошел к другому, третьему — никто не дает. Поднялся тогда алтаец на эту гору и бросил золото в озеро. А за ним и сам бросился. С тех пор гору зовут Алтын-ту, а озеро — Алтын-коль — Золотое озеро.

Сабьяш задумался, раскуривая потухшую трубку, потом продолжал:

— Может, что тут и не так, в этой сказке, только и правда есть. Голодали — правда, золото — правда. Ай, много тут золота, — покачал он головой, — Верные люди, геологи, говорили, когда их по горам водил, нашли тут давно еще самородок в 60 фунтов. Может, и был он с лошадиную голову. А по 10–12 фунтов много раз находили. Из всего Алтая, говорят, самое тут богатое место на золото. Однако спрятано далеко, и без хлеба его не возьмешь. Будет тут больше людей жить, будут хлеб разводить. Тогда и золото бери, пожалуйста. Вот о чем она, эта сказка.

Проводник замолчал, снова углубившись в какие-то свои думы. Молчали и мы, зачарованные всем виденным.

Могут же быть до такой степени разными, совершенно непохожими два конца одного и того же озера! Только-только, кажется, были мы в северо-западной части озера, где улыбчивы берега, где человеку не только возможно, но и уютно жить, а проплыв на веслах сутки, уже оказались совсем в ином мире — в первозданном жилище стихий. Оно поражает своей монументальностью, но еще более — непередаваемым богатством красок и настроений. В каждый новый момент при непрерывной смене освещения и озеро, и горы иные. Но они всегда удивительны и всегда подавляюще грандиозны.

Какими же крохотными и беспомощными казались себе тут мы, горстка людей, в лодке, букашкой проползающей среди колоссов. Нет, это сооружение природы не для жилья, оно для стихий.

Но вот, причалив к берегу небольшой бухты у самой южной оконечности озера, увидели мы обжитый человеком уголок. Небольшой домик, окруженный цветником и плодовыми деревьями, виднелся неподалеку. Рыбацкие сети сушились на изгороди.

— Хороший человек, Смирнов живет, — ответил на наши удивленные вопросы Сабьяш.

Неожиданно поливший дождь заставил нас поторопиться к домику. Детские голоса отозвались на стук, и мы вошли в просторную опрятную комнату.

— Здравствуйте, сейчас позову маму, она на огороде, — сказала черноглазая смуглая девочка лет восьми, державшая на руках грудного ребенка. — Коля, подержи Верочку.

Она передала ребенка младшему брату, который строгал что-то, расположившись на полу возле широкой русской печи, и выскользнула за дверь. Еще двое малышей — девочка лет четырех и мальчик, розовощекий крепыш примерно двухлетнего возраста — выглянули из соседней комнаты и, оробев, спрятались.

Мы осмотрелись. Чисто побеленная комната, очевидно, служила столовой и кухней. Простой добротный стол, накрытый клеенкой, скамьи вокруг него, табуреты. Чистые половички на полу. На полках возле печи за марлевыми накрахмаленными занавесками аккуратно расставлена посуда. Двустволка на стене, возле нее коврики ручной вышивки. В открытую дверь виден угол стола другой комнаты. На нем какие-то приборы, инструменты, книги. С краю несколько номеров «Литературной газеты», «Алтайской правды» и журнал «Сад и огород».

Говорят, жилище — лицо хозяина. Чьим могло быть такое жилище?

Наши размышления прервала женщина средних лет с миловидным усталым лицом, вошедшая в этот миг в комнату. Она сняла у порога мокрый брезентовый плащ, тщательно вытерла о половик ноги. То же сделали две девочки, одна уже знакомая нам, другая постарше, вошедшие следом.

— Вот и гости к нам с попутным ветром, — приветливо улыбнулась женщина. — Что же вы стоите у двери, раздевайтесь, проходите. Озябли, небось, устали. Туристы?

Она поправила скамьи у стола, пододвинула табуреты.

— Отдыхайте, а потом я вас на сеновале устрою.

— Да нет, спасибо, — отказался староста группы, — нам только дождь переждать бы, и дальше. Торопиться надо, пока озеро спокойно.

— А как же хозяина не повидаете? Он только недавно поплыл на ту сторону. Из колхоза Тельмана приезжали, просили помочь по столярному делу. Заодно сад у них посмотрит. Раньше как к ночи не вернется. Оля, беги-ка тогда к девочкам, — обратилась она к старшей, — за мысом они рыбу ловят, пусть сплавают, может быть, отца догонят, вернут.

Девочка накинула плащ, но в это время дверь распахнулась, в комнату стремительно вошла высокая стройная девушка.