Тем не менее слухи все расползались по городу, умножая количество смертей и пожаров. В дело оказались замешанными чеченские террористы, мусульманские фундаменталисты и украинские ультраправые, равно как женщины легкого поведения, а также виртуальная реальность, проистекающая прямо из монтажной радиостанции «Агат».

К вечеру город бурлил, переваривая дневные новости. И, переварив, уснул, чтобы завтра, услышав другие слухи, вплотную заняться известием о посадке эскадрильи летающих тарелочек прямо на гладь Половецкого водохранилища, угрожающей оставить двухмиллионный город без воды…

О слухи!

Майор Глущенко, начальник районного УВД, с вечера дал Цимбалюку разрешение поднять в воскресенье весь свободный от службы личный состав по тревоге, утром проследил, как люди в четырех машинах выехали на место происшествия, и решил позвонить в область. Однако второго зама, Будяка, с которым он привык работать, на месте не оказалось, а беспокоить первого или, не дай Бог, самого начальника он не решился, и потому ограничился разговором с дежурным по управлению.

Тот выслушал сочувственно, поцокал языком, но посоветовал выслать рапорт в установленном порядке и работать пока своими силами, потому что с этим журналистом и пожаром и так весь город вверх негами и начальству сейчас не до бандитизма на шоссе.

— Так я ж и говорю про пожар! — вскинулся Глущенко.

— Да нет, не твой пожар — у нас тут…

И дальше разговор пошел на уровне слухов.

Глущенко городские дела не особенно волновали, но он понимал, что и городских коллег его захолустные преступления тоже не шибко волнуют.

Минут через пятнадцать он положил трубку, вздохнул и сказал себе, что все положенное он и так делает, а потому нечего злиться. В конце концов, у них в городе и народу, и преступлений куда больше, чем во всех двадцати пяти районах области, вместе взятых.

В субботу около часа дня Евгений Борисович позвонил домой из офиса.

— Валентина, тут Мюллер поговорить с тобой хочет…

— Сам штандартенфюрер?

— Штандартенфюрер — это Штирлиц.

— А Мюллер кто?

— Будто не знаешь.

— Ах, наше доморощенное гестапо… Он что, меня допросить хочет?

— Слушай, ты чего злишься?

— А чего это ты на работе в выходной?

— Дела.

— Ладно, пусть приезжает твой Кальтенбруннер. Часиков в семь. А ты, будь любезен, появись дома пораньше. Дела делами, а твое здоровье мне важнее.

— Валентина, ты не понимаешь. Дела, много дел. Полугодовой отчет, все надо в ажур привести.

— Это ты не понимаешь! Ажур пускай твой главпук наводит. А ты, если не будешь нормально отдыхать два дня в неделю, через год заимеешь язву, а через два — инфаркт, это я как врач говорю!

— Типун тебе на язык! Так. Валентина, кончай пререкания, — в голосе Манохина зазвучали стальные нотки. — Приеду, когда смогу.

Валентина вертела мужем, как хотела, но когда он начинал говорить трубным гласом, делала вид, что ужасно перепугана, и в пререкания не вступала. Манохин — мужик, добытчик, твердый и решительный, сам решает. Сам и перерешит через пару часов, когда успокоится и прислушается к гласу разума. Правильно сформулированный глас разума звучит громче, чем трубный глас.

Пока что для правильности формулировок надо испечь пирог — тем более что вечером гость придет.

Валентина, конечно, прекрасно знала, кто такой Мюллер, и давно к нему присматривалась, как и ко всем, кто окружал мужа. Она чуяла, что Кононенко, при всем его немногословном послушании, личность куда более сильная, чем Евгений, и потому опасная — таким не повертишь. И Зоя его свое место твердо знает, несчастная баба. Валентина Дмитриевна была убеждена, что если в семье командует муж, то жена — существо обездоленное, лишенное прав, одним словом — несчастная баба. И не потому, что не имеет власти, а потому, что мужики — существа бестолковые и постоянно забывают о главном: что работа — не самоцель, а лишь средство обеспечить благосостояние семьи, ее защищенность от жизненных невзгод. Да, работать надо, да, честно и добросовестно, да, вкладывать душу — но помнить: не я для работы, а работа для меня.

Сама Валентина хоть и была женой преуспевающего бизнесмена и прекрасно могла валяться на диване и поплевывать в потолок, даже мысли такой не допускала. Не та натура, не было в ней лени, тупой тяги к удовольствиям, да и радости у нее были другие — активная жизнь, общение с людьми, возможность их направлять и уберегать от ошибок… Может быть, и в IFC ей работалось так легко и приятно потому, что практически все там были женщины — не просто сотрудницы, но соратницы по общей борьбе за женские ценности…

Все эти идеи она отшлифовала и сформулировала к зрелому своему возрасту, и никак они не расходились с воспитанием, полученным от родителей, — трудолюбие, доброжелательность, внимание к людям. А гонор, заносчивость и высокомерие — это радость для тупых, коварная и вредная, как наркотик…

Короче, в дом идет человек — значит, надо и встретить по-человечески, чтоб видел, что его ждали и готовились, а не отделались купленными на бегу конфетками к чаю. А заодно — чтоб почувствовал, что он гость, пришедший к хозяйке дома, а не начальник охраны фирмы, пришедший к сотруднице фирмы.

Евгений Борисович появился дома около шести. Тут же ему был объявлен приговор — домашний арест с содержанием на даче без права телефонных переговоров и вообще произнесения хоть слова о работе. Манохин поежился и промолчал. Знал, что своего тюремщика не подкупить. Впрочем, особой нужды пока и не предвиделось.

Мюллеру, пришедшему ровно в семь, открыл сам Евгений Борисович, одетый по-домашнему, в свободный спортивный костюм — старенький, адидасовский.

— Заходи, Валентина ждет, — сказал шеф, обменявшись с гостем коротким рукопожатием — они сегодня уже виделись.

Тут в прихожей появилась и хозяйка в ладном легком платье.

— Здравствуйте, Артур!

— Добрый вечер, Валентина Дмитриевна!

— Так, дорогие мужчины, по вашим лицам я вижу, что предстоит долгий разговор о работе. Поэтому для начала мы все вместе спокойно и не спеша попьем чайку. А потом уж и о делах разговаривать будем. Или, может, вас обедом накормить?

— Спасибо, я из дому, — отозвался Мюллер. — А чайку — с удовольствием.

— Женя, веди Артура Митрофановича в гостиную. Я сейчас подам.

И удалилась в сторону кухни.

— Евгений Борисович, а может, все-таки сами как-нибудь, удобно ли Валентину Дмитриевну… беспокоить?

Конечно, Кононенко собирался разговаривать именно с Хозяйкой, но решил изобразить политес.

— Брось! Валентина в деле человек не чужой, плюс специалист. Если тебе, к примеру, у плановички что надо выяснить, ты же не станешь ее мужа спрашивать.

— Не стану, — согласился Кононенко. И развивать тему тоже не стал — политес соблюден, руководство свою волю изъявило.

Увидев пирог, он чуть шевельнул бровью, но промолчал. Хотя у себя такого бы не допустил — не тот тон задается, да и разговор предстоит отнюдь не кондитерский. Но гость хозяину не указчик.

За чаем разговор шел на темы исключительно нейтральные. Мюллера, изрядно вымотавшегося за последние четверо суток и до сих пор взведенного, как пружина, после вчерашней ночи, эта неспешная беседа крепко раздражала, он поигрывал желваками и вставлял короткие реплики, когда молчать было совсем невозможно.

Валя железной рукой пресекала малейшие поползновения мужчин свести разговор к служебным проблемам. И еще обижалась: «Неужели вам нельзя просто увлечься пирогом и хоть чуть-чуть похвалить хозяйку?»

Когда тема пирога перестала быть актуальной, Валентина улыбнулась мужу:

— Женечка, у меня что-то барахлит комбайн. Будь любезен, посмотри. А мы пока с Артуром поболтаем…

— Я тоже хочу с вами поболтать.

— Милый мой, пожалуйста. Ты же все-таки электронщик, по крайней мере в душе. Закончишь — приходи. Я так понимаю, что нам долгая беседа предстоит.