Туман секретности, окружающий советский атомный проект, до сих пор, спустя сорок лет после первых ядерных взрывов в казахстанских степях, рассеивается с трудом. Эту завесу немного приоткрыли авторы телефильма «Риск-П». В октябре 1989 года первый заместитель И. В. Курчатова в 1950–1958 годах профессор И. Н. Головин в интервью газете «Московские новости» утверждал, что, хотя принципиальное решение о развертывании советского атомного проекта было принято в ноябре 1942 года на специальном совещании у Сталина в присутствии академиков А. Ф. Иоффе, П. Л. Капицы, В. Г. Хлопина и В. И. Вернадского, фактически настоящие работы по созданию атомной бомбы были начаты лишь после окончания войны. «Сначала атомный проект, — вспоминает И. Н. Головин, — находился под общим руководством Молотова. Все обсуждения Курчатов вел с ним, от него же получал «руководящие указания». Но дела шли, как говорится, ни шатко ни валко. Сохранился любопытный документ — письмо Курчатова на имя Берия. Оно написано от руки, но неизвестно, копия это или неотосланное письмо. Дело в том, что секретность не позволяла доверять подобные тексты машинисткам, и эти письма отсылались «наверх» в рукописном виде. И в этом письме идет речь о том, что руководство Молотова неудовлетворено, что прошел год, а геологические изыскания урановых месторождений еще не развернуты. Без урана же ничего вообще сделать нельзя, а разведанные еще до войны запасы явно недостаточны. Если письмо было послано, то это произошло в конце 1944— начале 1945 года. Оно ли или же другие обстоятельства сыграли роль, но как бы там ни было в 1945 году администратором атомного проекта стал Берия».

Многое в советском атомном проекте, как уже отмечалось, окутано тайной, но интересно отметить, что принципиальное решение о развертывании работ по созданию советской атомной бомбы было принято через одиннадцать месяцев после того, как Клаус Фукс начал передавать нам информацию о британских ядерных разработках и англо-американском сотрудничестве в этой области. То, что работы, по выражению И. Н. Головина, шли «ни шатко ни валко», можно объяснить только тем, что советское руководство во главе со Сталиным хотя и знало с самого начала, из донесений внешней разведки, от Фукса и от других источников, о ходе этих работ, советским исследованиям в этой области должного внимания не было уделено, так как до конца не представляло себе громадной разрушительной силы нового оружия. Сталин достаточно спокойно отреагировал на сообщение Трумэна на Потсдамской конференции не только потому, что непревзойденно умел скрывать свои подлинные чувства в переговорах с союзниками и противниками, а еще и потому, что атомная бомба была для него пока еще абстракцией. Настоящая гонка началась тогда, когда были получены первые ошеломляющие свидетельства трагедии Хиросимы и Нагасаки и, рискну предположить, переданные Клаусом Фуксом расчеты поражающего эффекта плутониевого заряда в Аламогордо и атомных бомбардировок Японии. Именно тогда советские ученые начали получать неограниченную поддержку, именно тогда зачастили правительственные представители и уполномоченные в Курчатовскую «Лабораторию № 1», именно тогда, как вспоминает И. Н. Головин, исчезли проблемы, связанные с трудовыми ресурсами, — ведомство Берии поставляло бесплатную и неприхотливую рабочую силу десятками тысяч — это горькая, страшная правда советского атомного проекта, и писать о ней нужно, если мы действительно хотим знать ее. Этот последний решающий этап атомной гонки был самым тяжелым и изматывающим. Советские ученые, как мы знаем, остановились на плутониевом заряде, и поэтому информация Клауса Фукса, который в Лос-Аламосе работал именно над этим проектом, была для нас воистину бесценной. И это нужно прямо признать, без всяких ложных соображений национального престижа и научного приоритета.

Покойный академик Андрей Дмитриевич Сахаров назвал вклад Клауса Фукса в создание советской атомной бомбы «огромным». Поэтому и нужно воздать ему должное.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса:

«…в моей жизни были события и поступки, которые я не скрывал и не собираюсь скрывать и которые я бы сейчас не сделал или сделал бы по-другому. В конце, как говорится, пути, глядя на 75 прожитых лет, хорошо видишь все ошибки, которые совершил за эти годы и которые можно было бы избежать. Но я глубоко убежден в том, что если твоя жизненная линия, несмотря на все ошибки' промахи и упущения, все-таки вела к какой-то раз и навсегда тобой выбранной цели, и если этой цели удалось достичь или, по крайней мере, максимально приблизиться к ней, и если на этом пути ты не растерял себя, не разменял на мелочи, не подличал, не унижался, не лез по трупам, расталкивая локтями других, и если сохранил в душе тот нравственный стержень, который на разных языках называется одним словом — совесть, то можешь смело считать, что твоя жизнь удалась…»

23 января 1963 года Ким Филби, корреспондент двух солидных лондонских еженедельников «Обсервер» и «Экономист» в Бейруте начал свой рабочий день как обычно с того, что отправился в отель «Нормандия», чтобы забрать поступавшие на его имя газеты и письма. Была и другая причина — пожалуй, даже более важная — для ежедневных посещений Кимом отеля «Нормандия». К полудню в баре отеля, ставшем неофициальным пресс-клубом для иностранных журналистов в Бейруте, собирались друзья и коллеги и за стаканчиком виски или джина обсуждали последние новости и слухи. За семь лет работы Филби в Бейруте эти встречи стали настолько привычным ритуалом, что Ким не мог даже подумать об отказе от посещения «Нормандии», несмотря на необычность предстоящего дня и зарядивший с утра проливной, холодный дождь.

Уходя из дома, Ким предупредил жену, что вернется к шести часам вечера и у них будет достаточно времени, чтобы переодеться перед ужином, на который они были приглашены к первому секретарю английского посольства Глену Бальфуру-Полю. Жена Филби, Элеонора, в домашних заботах, которые, кажется, совершенно одинаковы у всех жен журналистов и дипломатов, проживающих вдали от родных очагов и обремененных семьей и детьми, не заметила, как пролетел короткий, зимний день. Около пяти часов раздался телефонный звонок. Трубку взял младший сын Кима 13-летний Гарри. «Папа опаздывает. Он сказал, что придет прямо на ужин к Бальфурам», — прокричал он матери, которая что-то готовила на кухне.

К восьми часам вечера Элеонора отправилась в гости. К ее удивлению Кима у Бальфуров она не нашла. Прошло несколько часов. Ким так и не появлялся. Несмотря на попытки хозяев успокоить Элеонору, она была явно встревожена. Извинившись, она раньше других ушла домой. Но и дома Кима не было. В смятении и тревоге прошла ночь. Утром следующего дня, уже не зная что и думать о бесследно пропавшем муже, Элеонора Филби решила позвонить домой сотруднику английского посольства, который был известен ей как представитель «Сикрет интеллидженс сервис» в Бейруте, руководивший работой английской разведки в Ливане и прилегающих к нему странах Ближнего Востока. Это не был необдуманный шаг с ее стороны. Элеонора знала, что ее муж уже много лет является сотрудником СИС, что журналистская работа для него, говоря языком профессиональных разведчиков, всего лишь «прикрытие» для основной разведывательной деятельности.

Принадлежность Кима Филби к английской разведывательной службе не была секретом и для его друзей-журналистов. Об этом не было принято говорить вслух, но в разговорах «шепотом» этот факт постоянно и многозначительно подчеркивался. Ходили слухи, что Филби был далеко не рядовой фигурой в таинственной иерархии СИС и что его блестящая карьера пошла резко вниз в результате крупного скандала. Многие еще хорошо помнили об этом «шпионском деле», связанном с внезапным исчезновением в 1951 году двух английских дипломатов Дональда Маклина и Гая Берджесса, которые затем объявились в Москве, шуме в прессе и запросах в палате общин о причастности и роли Филби в этом деле и, наконец, благополучном завершении всей истории в 1955 году, когда министр иностранных дел Гарольд Макмиллан сделал в парламенте заявление, которое было расценено как полная реабилитация Филби. В свете всего этого исчезновение Кима Филби в Бейруте — само по себе чрезвычайное происшествие — приобретало еще более загадочный и значительный характер.