Протискивается доктор, в сопровождении огромного матроса, к нам, видит меня, подбегает с дрожью ко мне: — Где лейтенант Вут? Где лейтенант Вут! Я должен сказать ему, что я должен теперь перевязать раненых. Где все же лейтенант Вут? Гамбуржец возле меня перебивает: — Захлопни пасть, идиот! Здесь нет никаких офицеров, ты идиот! Теперь, наконец, доктор понимает, в чем дело, его лицо становится совсем серым, нижняя челюсть опускается книзу. — Ну да, теперь так, ну да, естественно, итак, чтобы вы знали, я перевязываю раненых. Да… Матрос оттаскивает его.
Мы уходим. Справа и слева от нас плотно шагают вооруженные люди. Моя раненая рука начинает невыносимо болеть. Все нервы концентрируются в одной точке. Мы спотыкаемся вдоль забора, потом сворачиваем направо на тихую улицу. Последние минуты бледного света перед вторжением ночи погружают дома в расплывающийся пар, и заставляют наш марш выглядеть абсолютно нереально.
— Стой! — кричит звонкий голос. Самые передние группы останавливаются. Вдруг по рядам проносится что-то вроде электрической вибрации, красные повязки внезапно наводят на нас снятые с предохранителя винтовки. Я испуганно наскакиваю на идущего передо мной. Что там происходит, там наверняка происходит что-то ужасное. — Там лежит ваш капитан, посмотрите на него.
Что, что он кричит там, спившаяся собака? — Капитан? Капитан?
— Капитан! — кричат баварцы, это как толчок проходит по испуганной колонне; баварцы шумят, внезапно напирают.
Там лежит капитан. Там лежит Бертольд. В сточной канаве, в водосточном желобе. Что они сделали с капитаном — он голый, но где же голова? — Кровавое, растоптанное, голое тело, горло разрезано, рука оторвана от туловища, тело полностью в красных полосах, и шрам на шраме на этом теле. Это действительно Бертольд? Там лежит голова!
Капитан! Мы берем с собой его! Мы берем капитана с собой. Баварцы стонут. Мы берем его с собой! И продвигаемся вперед. На нас обрушиваются приклады. Уже первые группы бегут сюда; отдельные выстрелы начинают трещать. Мы берем его с собой! Красные повязки несутся вперед. Баварцы сзади напирают резкими толчками. Первые группы подталкиваются вперед идущими за ними товарищами, масса пленных катится дальше, чтобы увидеть капитана, но в эти беспокойные секунды замешательства к красным повязкам уже успевает подкрепление, и они вталкиваются между нами; трещат удары прикладов. С нами покончено.
Бушующий гнев людей сопровождает нас. Бабы визжат, машут нам кулаками. Летят камни, кастрюли, палки. Они попадают в часовых, и теперь те яростно кричат на баб.
Нас быстро загоняют в какой-то ресторан, толпа напирает, вооруженные едва сдерживают ее. Мы попадаем в освещенный газовыми фонарями танцевальный зал. Пыльная блестящая мишура в духе дешевого пригорода висит на стенах, и под потолком тянутся бумажные гирлянды, на которых висят пестрые лампионы. Нам нужно выстроиться. Часовые с дикими криками командуют всем кругом. Снаружи горланит толпа и грохочет по двери. Теперь мне уже все равно. Рука ужасно болит, я наполовину поворачиваюсь. Нас тут самое большее еще сто человек — из прежних четырехсот — и Вута здесь нет.
Один из красных повязок начинает говорить. Я киплю от глухой ярости. Чего этот горлопан так расхвастался! Это еще довольно молодой парень, черные, длинные, кустистые волосы, очки в роговой оправе, очень красные губы, темная русская рубашка. Ага, такой тип нам знаком. Он, похоже, их главарь. Он идет вдоль нашего ряда и спрашивает громко: — Где человек в светлой шапке, который с самого начала обслуживал пулемет на первом этаже? Он останавливается передо мной, настораживается, замечает, похоже, более хороший покрой моего мундира, мои брюки для верховой езды, и говорит снисходительно:
— А это кто еще такой? Ты действительно рядовой? Я свирепею. Я говорю: — Не такой рядовой как ты! и незаметно поднимаю ногу, чтобы сразу врезать ему в живот, если он хоть что-нибудь еще тявкнет. Но он быстро проходит дальше. Моя светлая шапка, ах, она же лежит разорванная рядом с Хоффманном там наверху в школе.
Мы измученно ложимся на пол. Масса бушует у двери. Время от времени оттуда раздается крик и грохот по воротам. Тогда часовые с важным видом мчатся туда. Наконец, горлопан приходит к нам и, естественно, должен снова произнести речь. Он просит нас, чтобы мы устроили добровольно сбор пожертвований для несчастных близких родственников убитых нами жертв. Некоторые из пленных устало засовывают руку в карман. Но теперь я уже взрываюсь. — Ни одного пфеннига! — хрипло скриплю я пленным. — Мы не будем так выкупать нашу дрянную жизнь! — и подхожу к крикуну. — Но если вы ничего не пожертвуете, то толпа прорвется сюда. Вы должны успокоить возбужденные массы! — говорит парень растерянно. Я хватаю стул и четко, слово за словом, говорю в его отпрянувшее лицо: — Если толпа войдет сюда, то мы будем защищаться ножками от стульев, кулаками и зубами, и тогда вы сможете подсчитать, сколько там из вас еще останутся в живых. Горлопан отступает. Я распределяю посты, которые должны несколько часов наблюдать, на тот случай, чтобы ворвавшаяся толпа не застала нас врасплох. Потом мы опускаемся на доски пола. Я долго не могу заснуть, раненая рука сильно опухла, кровь пропитала повязку и превратилась в черную сухую корку. Наконец, я падаю в состоянии чего-то вроде бодрствующего обморока.
Ранним утром дверь внезапно открылась, крики снова или все еще перед домом собранной толпы вызывающе гремели к нам, и затем быстро вошла группа пленных, взятых снаружи, среди первых был и Вут. У многих кровь текла из головы, почти у всех были кровоподтеки на лице и разорванная форма. Дверь быстро закрылась, мы должны были выстроиться. Я подобрался к Вуту и встал возле него. Он был очень бледный, лицо, кажется, страшно похудело, зуб кабана, белый и чистый, колол растрепанную маленькую бородку. Солдаты, главным образом гамбуржцы, тесно стояли вокруг него. Они все его знали, — когда он вошел в зал, среди пленных пронеслось что-то вроде чувства облегчения. Теперь почти все украдкой смотрели на него. Проклятый горлопан в русской рубашке говорил с огромным, вооруженным, украшенным толстой красной повязкой рабочим. Его пиджак был расстегнут, голая коричневая грудь была покрыта синими и красными татуировками. У него была слишком маленькая в сравнении с его телом квадратная голова, из которой над сильным и смелым носом глаза пленных осматривали странно красноватые и почти лишенные ресниц глаза. Снаружи нарастало буйство массы. Мы слышали резкие крики женщин, камни громыхали по двери. Теперь парень в русской рубашке обратился к нам и сказал: — Мы знаем, что среди вас еще есть офицеры. Вы позволили этим свиньям соблазнить вас. С вами ничего не случится, если вы нам теперь скажете, кто из офицеров еще есть среди вас. Кто назовет офицеров, тому ничего не будет; его сразу же под надежной защитой отвезут в Гамбург и отпустят. Если вы не укажете офицеров, ну, тогда вы увидите, что произойдет. Ну, долго мне ждать?
Я сразу схватил левой рукой руку Вута и крепко ее сжал. Я чувствовал, как его мышцы выпрямились, как по его кости прошла дрожь. Я крепко сжимал его запястье и со всей силой дергал вниз. Весь этот сильный, жесткий мужчина стремился вперед. Хотел ли он выйти через первую шеренгу, сказать, что он офицер, ради нас? Никогда! Это никогда не должно было произойти. Оба наши кулака боролись друг с другом. Я с яростью смотрел ему в лицо; оно было зловеще напряженным, кожа натянулась на худых мышцах щек, все же, он твердо стиснул зубы. — Заткнись, Вут! — шептал я. Другие пленные стояли неподвижно и безмолвно. На правом крыле возникло беспокойство. Я взглянул туда взволнованно. Но Титье из гамбуржцев только шутливо и внешне абсолютно непричастно взялся за спинку стула.
— Ну, нет, так нет, — сказала русская рубашка. Великан непродолжительно повернулся, громко стукнул прикладом об пол и потопал наружу. Русская рубашка сказала: — Теперь вас вывезут. Но мы еще немного подождем, там снаружи пока еще недостаточно много людей, которые вас ждут с большим нетерпением. Он ухмыльнулся и двинулся к выходу.
