Коридоры были заполнены мертвыми и ранеными. Мы вытащили в коридор и погибших из нашего помещения. Гамбуржец пробивал железным стержнем дыру в стене. Хоффманн и я вытаскивали наружу ящики с патронами. Потом мы побежали в комнату Хоффманна, чтобы и оттуда вытащить боеприпасы. На лестничной клетке тесно сидели люди. Но поблизости от дверей и окон не было никого, там лежали только трупы. Я отыскал все из моих пулеметных расчетов, спотыкался о мертвецов и быстро залетал в классные помещения. Но ни один пулемет, ни у одного из нас, уже не был исправен. Только наверху на чердаке ручной пулемет еще стрелял непрерывно. Я отнес несколько ящиков с патронами наверх. Раненые со стоном просили воды. Врач и санитары перевязывали окровавленные части тела, рвали матерчатые полосы из рубашек живых и погибших, так как бинты давно закончились. Врач остановил меня, вопросительно показал на кровь у меня на лбу, но я только махнул ему рукой.

Школу обстреливали со всех сторон. Близлежащие дома, и дворы, и поля были плотно заняты. Беспрерывно и равномерно пули трещали по нашим стенам. Ненависть всего города неукротимо поливала изолированный камень. Из одного класса прибежал один из гамбуржцев и сказал:

— Теперь они прицельно стреляют из пулемета с расстояния меньше ста метров! Они выбивают каждый камешек по отдельности! Весь дом крошился. Если внизу у главного входа стрелял один из баварцев, то это звучало с грохотом во всем доме, как будто там взорвалась мина.

Баварцы молча лежали на каменном кафеле коридоров и на лестничных площадках. Когда выстрел пролетал сквозь одну из дверей, они глухо немного сдвигались друг к другу. В классах сидели на корточках только лишь наблюдательные посты. Хоффманн, Вут и я улеглись между другими. — Где Бертольд? — спросил я. — У главных ворот, — пробормотал Вут. Молодой баварский офицер, перелезая медленно через растянувшиеся тела, подобрался к нам, увидел Вута и сказал ломающимся голосом: Но охрана поезда должна же была услышать, что происходит? Ведь сообщение должно было дойти до Штаде? Балла и другие батальоны должны ведь узнать, что тут с нами случилось? Вут безмолвно покачал головой. Баварец упрямо сказал: — И гамбургские полицейские должны ведь были вмешаться? Я совсем не понимаю, ведь нельзя же оставлять нас просто так? Вут встал и взял офицера за руку и увел его.

Один пришел и сказал: — В городе стрельба! Сразу половина людей была на ногах. Классные помещения снова заполнялись, все внимательно слушали. — Это охрана поезда, она идет сюда! — Нет, это идет с другого направления, это гамбуржцы!

Я напряженно слушал, но не слышал никакого отклонения от непрерывного, долбящего огня, который бил по школе. Кто-то утверждал, что слышал крик «Ура!». Вут подошел и сказал: — Господа, только не нервничать. Все в коридоры! Он посмотрел на меня и прошептал: — Дружище, поезд атаковали, они там на поле размахивают нашим флагом.

— Это не могут быть наши?

— Нет, это штатские!

Огонь становился сильнее. Это наполнялся и трещал, как будто град посреди ливня барабанил по кровле из волнистого железа. Солдаты сползались все теснее друг к другу. Но теперь, как всегда бывает в мгновения наивысшего напряжения, выделялись отдельные. Мы не хотели оставаться в плотной куче. Мы вставали и пробегали через обстреливаемые комнаты, мелькали в коридорах, влезали на чердак, рылись в подвале, таскали боеприпасы, всегда только несколько человек, из сотни примерно три или четыре. Я с Хоффманном обходил, спотыкаясь, все входы. Там была дверь, которая вела на школьный двор, и эта дверь лежала в мертвом углу. Двор был окружен дощатым забором. Нельзя ли было незаметно продвинуться вперед до тех домов? Дома, кажется, не были заняты. Оттуда, вероятно, можно было выбраться на свободное поле? Стрелковые окопы лежали дальше справа. Я махнул Хоффманну, он показал наверх; мы влезли на мансарду к пулемету.

Я зашел в одну классную комнату и бросился перед амбразурой. Баварец безмолвно откатился в сторону, и устало положил голову на руки. Огонь грохотал со всех сторон. Площадь лежала абсолютно мертвой. Я не мог обнаружить вражеского стрелка. — Пить, — сказал баварец. Я пожал плечами. — Вы, баварцы, всегда хотите пить. — Ах, не мели чепуху. Я снова выполз наружу. Хоффманн сказал: — Патроны заканчиваются. У пулемета на крыше осталась всего одна лента. Я спустился по лестнице вниз. Одно окно на лестнице еще осталось абсолютно невредимым. Оно выходило на двор, и было прикрыто боковым крылом дома. Только очень тонкую полоску поля можно было видеть через это окно.

Мы, Хоффманн и я, подошли к окну. Внизу они кричали: — Патроны! — Мы сейчас! — закричал я. Тут что-то оглушительно затрещало и раздробилось, две руки схватили воздух, винтовка с грохотом покатилась по лестнице вниз. Что-то тяжелое ударило мне в грудь, мои колени подкосились, я упал — и увидел на моей груди хрипящую голову, рану, адскую щель из крови, волос и мозга — Хоффманн…

— Хоффманн!

Хоффманн был мертв. — Санита… да, он был мертв. Хоффманн был мертв. Я мягко положил его. Потом я присел на корточки на лестничную площадку и тупо смотрел в пропасть.

— Когда будут патроны? — закричали снизу. Вут проскользнул мимо как привидение, настороженно остановился на мгновение, посмотрел и пробормотал: — Фенрих, патроны. И тут затрещало. Баварский ручной пулемет у главного входа выпустил несколько невыразимо громких выстрелов. Я зашатался вниз. — Они идут, они идут!

Вут потянул меня к полу, к другому пулемету. Я дрожащими руками привел его в готовность к стрельбе. Баварцы из другого расчета кричали нам, что они пришли из домов и находились теперь в мертвом углу.

Мы лежали справа и слева от главного входа, на первой лестничной площадке, примерно на высоте верхней лампы двери. Мы могли еще видеть только первый этаж домов и только маленькую часть широкой улицы. На лестнице перед нами лежал опрокинутый станковый пулемет, совсем разбитый выстрелами, возле него два мертвеца, оба с ужасными пулевыми ранениями в голову, как у Хоффманна. — Спокойно, — говорил Вут, — спокойно! — Мы неподвижно лежали за пулеметом.

Вражеский пулемет стрелял. Снаружи его пули только робко шлепали по ступенькам лестницы. Я ничего не мог видеть, тонкая полоса улицы лежала пустой. Потом все стало тихо. Только на площади монотонно трещал огонь по дому.

Сверху позвали Вута. Он, помедлив, встал, затем спешно поднялся по лестнице. Баварцы, их было трое, спрашивали, не слышали ли мы что-то об охране поезда, или не прибыло из Штаде или из Гамбурга подкрепление? Я пожал плечами.

Вут пришел и сказал: — Приказ капитана Бертольда, стрелять только в самом крайнем случае. Он присел на лестнице и смотрел неподвижно.

Стрельба продолжалась теперь уже пять часов. Я напряженно высматривал через узкую щель двери. Там как раз промелькнула тень, или же нет? Нет, там, в домах, в окнах что-то шевелилось. Моя рука потянулась к поясу.

— Не стрелять, — сказал Вут. Очень отчетливо я вижу у окна мужчину с винтовкой. Он пристально смотрит на нас. Я навожу свой пулемет точно на него. Теперь он, кажется, видит меня — да, он поднимает винтовку, да, он целится… молниеносно я бросаюсь в сторону, там уже щелкает, брызжет и вспыхивает, и ударяет меня в руку. Я испуганно вижу, как мой рукав окрашивается кровью.

— Ранен? — спрашивает Вут, и он в тот же момент возле меня. — Осторожно! — кричу я, и левой рукой оттаскиваю его в сторону. Мы обследуем рану. Совершенно безобидно, пуля попала в каменную колонну возле меня, раздробилась и маленькими осколками попала мне в правое предплечье. Но кровь текла сильно.

— Эй, сюда, перевязать! — приказал Вут.

Доктор быстро наматывал полоску ткани вокруг руки. Он жевал зубами обрывки слов и выглядел очень изможденным. — Бертольд хочет вести переговоры, вести переговоры, что нужно делать дальше…

Я шел к мертвому Хоффманну. Он лежал на спине, мирно вытянув тело. Как, он шевелится? Он только что хрипел? Хоффманн? Нет, ах, нет, кровь капала ему изо лба и носа в горло и, бурля, прокладывала себе дорогу. Так мертвец еще долго храпел, и, все же, каждый раз я снова содрогался. Я не мог сидеть тут так долго, я должен был идти дальше; я робко погладил руку Хоффманна и ушел.