При появлении того, из уголовной полиции, он резким движением отпихнул от себя тарелку на середину стола, и она так там и осталась. С половиной фрикадельки, двумя картофелинами и застывшим соусом. Нависшее в комнате молчание было таким гнетущим, что, казалось, даже дышать трудно, как бывает перед грозой.

Когда она наконец нарушила его, спросив, не подогреть ли фрикадельки, муж не ответил, она попыталась доесть свою порцию, потыкала вилкой, но не могла проглотить ни кусочка, подняла голову от тарелки и через стол посмотрела на него.

— Нет уж, с меня довольно, меня такая жизнь не устраивает, — заговорил наконец муж, слишком перетрусивший, чтобы заорать и стукнуть кулаком по столу, как это было после первого посещения полиции, — нет уж, хватит, не желаю я, чтоб ко мне каждый божий день шлялась полиция. Пусть со мной никто и никогда не считался, но я, черт дери, еще ни разу в жизни не сделал ничего такого, чтоб мне пришлось иметь дело с полицией, и я не желаю, чтобы весь дом о нас судачил, на кой черт мне все это нужно? Не желаю, Эвелин. Ты слышишь, что я говорю?

— Да, — прошептала она, — но… но ведь это же не он.

Муж затряс головой.

— Ну и что. А в прошлый раз это был он, и в следующий будет он; они уже взяли нас на заметку и чуть что — будут являться.

— Это несправедливо, — вступил в разговор Джимми, — это же не я вовсе, он же сам сказал, что, значит, я тут вовсе ни при чем.

Муж медленно повернул голову, будто только сейчас его заметил.

— Иди-ка ты спать, — устало сказал он. — Иди давай, и чтоб глаза мои тебя не видели.

— Но если я вовсе не виноват, — запротестовал мальчик, — и я еще не доел…

— Иди спать, Джимми, — выдавила она из себя, не глядя на него, — иди, раз отец говорит.

— А почему это? — упрямо сказал мальчик и так толкнул свою тарелку, что она выехала на середину стола. — К черту!

В спальне что-то стукнуло, грохнуло, будто он швырнул на пол ботинки или пнул что-то ногой, и она боязливо покосилась на мужа, но он будто и не слышал, сидел не шелохнувшись. И она тоже не двинулась с места, махнув рукой на тарелки с остатками остывшей еды, а, не все ли равно, зачем теперь убирать и наводить порядок.

— Что же нам с ним делать?

— Не знаю, — сказала она одними губами. — Просто не знаю.

— Ну а этот твой Дункер, он теперь, значит, слава богу, в стороне, так?

— Он же про это не знает. Во вторник он, наверное, придет.

— Ну и придет, а что проку?

И что, правда, проку, если Дункер придет, сядет, посмотрит на нее своими грустными карими глазами и скажет своим ласковым голосом, что ничего страшного тут нет: мальчишки вечно норовят что-нибудь стянуть. А хоть бы и был прок — сейчас-то Дункера здесь не было.

«Если понадобится, вы всегда можете со мной связаться. У нас прием по четвергам, вечером, в это время меня всегда можно застать».

И он не только записал ей адрес и какие туда ходят автобусы, но и подробно объяснил, как и где его найти.

«Здравствуйте, фру Ларсен, — будто услышала она его голос, представляя, как он, приветливо улыбаясь, поднимется ей навстречу из-за письменного стола, — присаживайтесь, пожалуйста. Ну, как у вас дела?»

И ей вспомнилась та самая его фраза, прозвучавшая тогда в столь несвойственном ему решительном тоне; «Никуда он больше не уедет, я, во всяком случае, сделаю все возможное, чтобы не допустить этого».

Она глубоко, прерывисто вздохнула.

— Я поеду и поговорю с ним. Сегодня четверг, и он должен быть на месте, адрес у меня есть.

В глазах мужа мелькнуло удивление. Потом он задумчиво кивнул.

— Ну что ж, наверное, тебе и правда стоит съездить. Ты ведь так в него веришь, лучше уж съезди. — И поскольку она продолжала сидеть, как бы привыкая к этой мысли: — И не теряй зря времени, ты же такая копуша. Я тут сам все уберу.

— Хорошо.

Она поднялась, сама себе не веря: а я ведь в самом деле еду.

Хорошо, что он оставил адрес, так что разыскать оказалось нетрудно, и, хотя само по себе здание было таким пугающе огромным и пугающе казенным, она знала, что там, внутри, он, и это действовало на нее удивительно благотворно, сейчас он поднимется ей навстречу из-за письменного стола и шагнет к ней, протянув руку: «Здравствуйте, фру Ларсен, очень рад вас видеть, не хотите ли закурить?»

Ведь кофе у него там, наверное, нету.

Она поднялась по лестнице и прошла длинным коридором в самый конец, до последней двери, всё, как он ей объяснял, и подняла руку, и постучала. «А, это вы, фру Ларсен, здравствуйте, здравствуйте. Как поживаете?»

Она оказалась в просторной приемной, а поперек шла стойка. На обитых кожей диванчиках у двери сидели в ожидании посетители, а за стойкой были, две женщины, одна совсем молоденькая, другая постарше.

«Вы просто подойдете к стойке и скажете, что вам надо поговорить со мной, они все сделают».

Совсем как в магазине, подумала она тогда. И действительно похоже было на магазин, с прилавком и продавщицами. Вернувшись домой, она расскажет мужу, что все было ну совсем как в магазине. «Только я подошла к стойке, и тут же ко мне подскочила эта молоденькая».

— Что вам угодно?

— Мне хотелось бы поговорить с Дункером, — сказала она громко и отчетливо.

— Минуточку. Фамилия?

— Дункер.

— Нет, ваша фамилия. Имя и фамилия.

Господи, ну конечно же. До чего ж она все-таки бестолковая.

— Эвелин Ларсен.

Девушка отошла, посовещалась с той, что постарше, и снова подошла к стойке.

— Вы не припомните ваш номер?

А, ну да, номер карточки. Она чуть было не сказала, что Дункер его никогда не спрашивал, но тут же спохватилась: чего же удивляться, что девушка спрашивает. Как же это… первые-то шесть цифр она легко запомнила, а вот дальше…

— Может, карточка у вас в сумке?

Она с облегчением улыбнулась. Ну конечно. И схватилась за сумку.

— Не надо, не надо, — откликнулась со своего места та, что постарше, — я уже нашла. Эвелин Ларсен. Это же из дункеровских клиентов.

Она встала, подошла к двери в глубине, постучала, коротко переговорив с кем-то невидимым, прикрыла дверь и подошла к стойке.

— Дело в том, фру Ларсен, что господин Дункер здесь больше не работает. Ваш район обслуживает теперь фрёкен Лунд, она освободится буквально через пять минут, а вы пока присядьте, пожалуйста, подождите.

И так как она продолжала стоять, та, молоденькая, вежливо улыбнувшись, повторила приглашение:

— Присядьте, пожалуйста, и подождите, вон там, по-моему, есть свободное место.

Фрёкен Лунд оказалась внушительной дамой с широкими плечами и энергичным подбородком, и в глазах у нее не было и следа грусти, не говоря уж о боли, у нее был твердый, ясный, трезвый взгляд, безошибочно различавший цель и путь к цели, и непоколебимая убежденность в том, что единственным надежным средством борьбы против преступных наклонностей является перемена климата, и вот так снова начались эти бесконечные поездки.

В конце каждой поездки ее ожидали либо мальчик, либо муж, и те постоянные перемены в них, из-за которых ей все труднее становилось до них добираться, сколько бы она ни ехала, меж тем как сами по себе поездки все больше делались для нее передышкой, когда ничего от нее не требовалось, и ничто не мучило, и можно было сидеть в купе у окна и все смотреть и смотреть на проплывающие мимо картины, бесконечно сменяющие одна другую. Днем — стройные, белоствольные деревья с сияюще зеленой трепетной листвой, и стаи грачей на пашне, и промелькнувшая вдруг по-субботнему пустынная улочка в станционном поселке, и магазинчики, куда она никогда не зайдет. И сумеречно-размытые вечерние картины — цепочки огоньков, теряющиеся во тьме полей и лесов, или вспыхнувшее вдруг вдалеке зарево огней, словно кто-то рассыпал полную горсть светло-золотистых жемчужин и забыл собрать.

Пока замедляющийся перестук колес не подсказывал ей, что пора, и она вставала, брала из сетки плащ или пальто и тем или иным путем добиралась до конечной цели путешествия — до мальчика или до мужа, где ее встречало либо мальчиково все более недовольное и раздраженное: «И чего ты без конца ездишь», либо мужнино все более равнодушное, с зевотой: «Ну что, как он там?»