— Поймите же, фру Ларсен… — (Ну разве правильно было со стороны этого психолога, что он все время обращался к ней одной.)—…что мы для вас — или в данном случае я для вас, — можно сказать, то же что врач для пациента. Ну представьте, например, что у Джимми заболело бы ухо…

Оба кивнули, потому что уши — это им было понятно, уж этого-то они хлебнули досыта.

— Дрянное жилье, — сказал муж, — сырость такая, что он у нас, наверное, весь насквозь сыростью пропитался, из-за этих его болячек у него, быть может, и с учебой не ладится, вот такое дело.

— Так вот, будь я, значит, вашим врачом, я назначил бы ему пенициллин и тепло и сказал бы вам, чтобы вы уложили его на несколько дней в постель, и вы бы так и сделали: и в постель бы уложили, и давали таблетки — в этом я не сомневаюсь. Вы бы за ним ухаживали, а я бы наблюдал за ним, как положено врачу, и все мы вместе были бы заинтересованы в том, чтобы как можно быстрее поставить его на ноги.

Муж ради такого случая надел свою самую нарядную рубашку, в которой вообще-то никогда не ходил, и воротничок был ему тесен. Обычно он не застегивал на рубашках верхнюю пуговицу, но на этот раз застегнул, чтоб уж все было как полагается, и вот теперь он попытался немножко оттянуть воротничок, засунув туда украдкой палец, и пуговица отскочила, угодив как назло прямо на стол, она повертелась там волчком и, откатившись, легла как раз возле руки психолога, у ногтя большого пальца.

— А, попалась, — сказал психолог, осторожно взял ее, с улыбкой повертел перед глазами, рассматривая, будто какую достопримечательность, потом чуть подался вперед, наверно хотел передать ее мужу, но тот сидел с таким напряженным лицом, что он не решился и положил ее посередине стола, где она и осталась лежать — этакий нахальный маленький глаз, злорадно таращившийся на все происходящее, а муж, стиснув челюсти, упорно глядел в одну точку, и желваки у него на скулах так и ходили.

— Ну так вот, — завел опять свое психолог, он, кажется, тоже немножко вспотел, судя, во всяком случае, по явственному запаху дезодоранта, — разница лишь в том, что я не врач Джимми, а его психолог и что его… я чуть было не сказал «заболевание», хотя вообще-то слово это сюда не подходит и не следовало бы его употреблять, ну, в общем, что оно другого рода. Я полагаю — или, вернее, мы полагаем, поскольку это наше общее мнение: и его учителей, и других заинтересованных лиц, — что было бы полезно поместить Джимми на некоторое время в такие условия, чтобы можно было более внимательно, чем это удается в обычной школе, где все так или иначе привязано к учебному процессу, ну, в общем, более подробно проследить за всеми проявлениями его агрессивности и направить эту агрессивность в другое русло, убедив его одновременно в ее нецелесообразности. Вот мы и хотели узнать, как вы отнесетесь к такому предложению, фру Ларсен. И господин Ларсен, разумеется.

— То есть снова его куда-то отправить, — сказал муж, ухватив все же суть.

— Только на время. Ведь Джимми вообще-то хороший мальчик, не какой-нибудь там испорченный.

И после паузы, поскольку ни один из них не стал протестовать:

— Мы хотим помочь вам. Сделать так, чтобы он и в дальнейшем оставался хорошим мальчиком. И мы думаем, нам это удастся. Если вернуться к нашему сравнению, ну то есть, если б у него заболели уши…

— Но тут не об ушах речь, — сказал муж.

— Ну да. Речь, конечно, совсем о другом.

У психолога сделался вдруг такой измученный вид, что она почувствовала себя виноватой: с какой стати он должен мучиться из-за них, он и так был к ним на редкость внимателен.

— Ведь это же все для блага Джимми, — сказала она, и психолог поспешно закивал:

— Вот именно, фру Ларсен. Вот именно. И вы же не расстаетесь с ним навечно, вы сможете, разумеется, навещать его, и он тоже будет приезжать иногда домой.

— Да, конечно, — сказала она; она уже знала, как все будет. Многое уже знала. В частности, что в один прекрасный день снова придет извещение, в котором будет указано, что ему взять с собой и когда именно за ним приедут. Но она не могла, разумеется, знать, что на сей раз сопровождающей будет маленькая суетливая женщина, которая и попрощаться толком не даст, потому что внизу в машине ее будут дожидаться двое детей из интерната, взятых заодно прокатиться в город, и потому она будет спешить, беспокоясь, как бы они там чего не натворили.

Она-то представляла, как они вернутся сейчас домой, как она приготовит мужу пиво с бутербродами, а может, и водки нальет, и внесет все это на подносе, и ему это будет как сюрприз, а получилось, что он ее вообще отстранил и сам о себе позаботился. Уселся за откидной столик на кухне и принялся за дело: неторопливо и методично он наливал и пил, снова наливал и пил, будто выполняя работу, которую необходимо довести до конца. А когда она спросила, не довольно ли на сегодня, он только язвительно ухмыльнулся:

— Вы должны понять, фру Ларсен! Вы должны понять, что речь идет вовсе не об ушах, черт дери!

Водитель все говорил про этих своих детей, которых он развозил по интернатам или отвозил домой.

— Вообще-то они мне нравятся, — сказал он, — очень даже симпатичные ребята, вот только за машиной приходится приглядывать — руки у них так и чешутся, ну и друг с дружкой, бывает, воюют, народ не очень-то мирный, есть среди них ну прямо-таки агрессивные.

Он перехватил ее взгляд в зеркале.

— А ну их, эти иностранные словечки, это значит…

— Знаю, — сказала она, почувствовав вдруг, что просто не в силах выслушивать его объяснение. — Прекрасно знаю, что это значит.

Выражение добродушной готовности все растолковать исчезло с его лица.

— Вы, пожалуйста, не подумайте… Я вовсе не хотел…

— Да нет же, — пробормотала она в отчаянии, — совсем не то…

И съежилась на заднем сиденье, стараясь не глядеть на сердитую, обиженную спину перед собой.

Она вовсе не хотела его обидеть, она не привыкла никого обижать, просто даже не умела. Но что делать, если все эти слова были ей слишком хорошо знакомы. Они сами ее научили. Слову за словом.

Дальше водитель ехал молча, и ей не хватало его болтовни. В молчании снова подступало чуть не вплотную то самое, к чему она приближалась и что пока никак нельзя было подпускать, иначе она просто не выдержала бы этой поездки. Хотя к поездкам ей было не привыкать.

Ей хотелось, чтоб он снова завел свои разговоры, но в зеркале она видела только упрямо вздернутый подбородок и неумолимый взгляд вперед, на дорогу, а мимо мчались машины, встречные и обгонявшие, и мелькали вывески. И было странное ощущение, что едет он и слишком быстро, и в то же время недостаточно быстро, а сама она как бы все еще оставалась там, в стеклянной «клетке» начальника цеха, не успев даже сообразить толком, что же ей такое сообщили. И странно, что ее могло сейчас заботить, злится на нее водитель или нет, какое это имело значение.

— Мы что, на пароме будем переправляться? — робко спросила она, но он, наверное, просто не слышал, потому что все так же напряженно смотрел вперед, сосредоточив свое внимание на дороге, и молчал до тех пор, пока не купил билеты и они, простояв какое-то время в длинной очереди машин и продвигаясь потихоньку, рывками, вперед, не взгромоздились наконец на паром и не втиснулись между другими машинами. Тогда он вынул ключ зажигания и положил его в карман, а она сидела и ждала, что он сейчас скажет что-нибудь вроде: «Ну, слава богу, главное позади». Или просто: «Ну, слава богу».

Он сказал:

— Не поездка, а черт знает что такое, доложу я вам.

— Я-то привыкла, мне немало пришлось поездить, — поспешно откликнулась она, пытаясь поймать в зеркале его взгляд.

— Да уж, нынче кто только не ездит. Не сидится людям на месте. Рвутся поглядеть мир. Можно подумать, у нас и глядеть не на что.

Он, вытянув шею, выискивал что-то глазами поверх скопища машин, и она отказалась от попытки объяснить ему, что она-то ездила совсем не за этим. Ее поездки были совсем другого рода. Но вот он потянул на себя ручку тормоза и наконец-то обернулся к ней.