— Черта с два, — сказал муж, — не желаю я, чтоб меня допрашивали в моем же собственном доме. Я лично умываю руки. Ухожу сейчас в кино — и точка. И Джимми беру с собой, — прибавил он, взглянув на нее искоса со скрытым торжеством, точно игрок, выкладывающий на стол еще один козырь, — так что можешь развлекаться тут со своим консультантом сколько душе угодно.

— Да, но… — сказала она.

— Никаких «но», — сказал муж, мотнув головой, как заупрямившийся ребенок, и ушел вместе с Джимми, который так и сиял, что идет в кино в самый обычный вторник, и она должна была, нервничая, одна дожидаться этого самого консультанта, который, как ей было сказано, будет впредь опорой и поддержкой семьи.

На этот раз она, уж конечно, подготовилась: в квартире было проветрено и вылизано, нигде ни пылинки, такой был порядок, будто здесь давно уж и не жили, но само по себе ожидание было все равно мучительно. Она заранее причесалась и надела чистую блузку, но под мышками было уже мокро, и менять ее не имело никакого смысла. Угощать ли его кофе, принято ли это? То есть почему обязательно «его», с тем же успехом это могла быть и «она». Подписано было А. Дункер, насколько она разобрала, но мало ли имен начинаются на «А». Само письмо было отпечатано на машинке, и там все было ясно, этот самый «прикрепленный» должен был прийти во вторник вечером, в 19.00, но ведь неизвестно, о чем он будет ее спрашивать, и не дай бог, если это будет что-нибудь неприятное, ведь тогда она разволнуется и не сумеет ему толком ответить, да и муж, придя домой, будет, конечно, ворчать и брюзжать, что она не может вразумительно рассказать, о чем шла речь.

Во рту у нее пересохло, под мышками было мокро, она сидела на краешке стула, дожидаясь этого неизвестного «прикрепленного», и так долго раздумывала, не поменять ли ей все же блузку, что в конце концов менять было уже поздно.

Это оказался мужчина, и совсем еще молодой, круглощекий и кареглазый. Вид у него был несколько смущенный, наверное, он еще не очень привык к таким визитам, и он похож был на вежливого большого мальчика. Он протянул руку и сказал:

— Здравствуйте, фру Ларсен. Разрешите войти?

Она кивнула, и сразу же всей душой потянулась к нему, и тут же решила, что угостит его кофе, обязательно угостит.

Он сказал, что кофе — это прекрасно, и засмеялся, когда она извинилась, что муж с Джимми ушли в кино. Кино — это, понятно, куда большее удовольствие, чем беседа с ним, но хорошо бы все-таки, чтоб хотя бы Джимми в дальнейшем был дома к его приходу. Ну пусть не каждый раз, но все же почаще.

— Впрочем, нет, как говорится, худа без добра. Зато мы с вами сможем толком побеседовать.

Она снова кивнула и пододвинула ему сахар и сливки, и карие глаза улыбались ей поверх чашки, и она уже больше не нервничала, и подумала, что в следующий раз непременно приготовит к кофе что-нибудь вкусное вместо этого сухого печенья.

Она набралась-таки храбрости и сказала мужу, что пусть хотя бы Джимми через раз будет дома, если уж он сам не хочет, и, когда мальчик был дома, Дункер почти все время отдавал ему: то просто болтал с ним, то играл в какую-нибудь игру, а то вдруг придумывал прокатиться с ним по городу, и, надо признаться, она стала даже чуточку ревновать его к Джимми, очень уж приятны были ей те, другие вечера, когда они оставались только вдвоем, в них было даже что-то от свиданий с их напряженным ожиданием и радостью встречи — и вдобавок ко всему приятные новости о Джимми.

— Я заходил сегодня в школу, — говорил, например, Дункер, когда она, бывало, уже нальет ему кофе, который теперь всегда стоял у нее наготове в термосе. — У Джимми там все в порядке.

— И уроки он аккуратно готовит, — горячо подхватывала она, — жаль только, что мы не всегда можем ему помочь, они сейчас проходят столько нового по сравнению с нами, верно ведь?

— Просто их учат сейчас по-новому, — объяснял он, — сейчас другие методы обучения, чем были в ваше время, сразу и не разберешься, мне, конечно, было бы легче, я ведь сам не так уж давно кончил школу, так что, если вы не против, мне совсем не трудно будет проверить иногда, как он справляется.

Или же, например:

— Я тут побывал сегодня в Детском клубе, там у Джимми тоже все в порядке.

А однажды, в ответ на ее робкий вопрос, а что, собственно, значит «все в порядке»:

— Да просто он совсем уже не такой буян и драчун, каким был одно время, так что мы можем радоваться.

— Да, конечно, — сказала она, и действительно радовалась, и стойко сносила подтрунивания мужа насчет того, как она вылизывает квартиру и чистит перышки к приходу своего помощника. Можно, черт дери, подумать, что между ними завелись делишки совсем другого свойства. Сносила его ворчание и брюзжание — с какой, мол, стати он, со своей больной спиной, должен высиживать в этих паршивых кино и забегаловках, подумать только, выгоняют человека из собственного дома — и всегда доставала ему бутылку пива, когда он, вернувшись домой, заваливался на свою любимую кушетку, и заранее знала, что, осушив одним духом полбутылки, он вытрет рот и спросит, ворчливо и с неприязнью, но уж никак не равнодушно, ну, так что же он сегодня сказал, этот Дункер. И она рассказывала ему, что с Джимми все в порядке, он стал так хорошо вести себя, и в школе, и в Детском клубе, совсем стал хороший мальчик, и муж кивал, ну конечно, само собой, еще бы не хороший, конечно хороший, он-то лично все время это знал, уверен был, что с парнем все будет в порядке.

— И без помощи твоего Дункера. Но раз уж для тебя он один свет в окошке, ладно… шут с ним…

— Лишь бы все было хорошо… — говорила она.

В один из таких вечеров Дункер принес к кофе коробку пирожных. Он проходил мимо кондитерской и увидел их в витрине, и они так аппетитно выглядели, что он просто не устоял.

— Вы с ума сошли, — сказала она, бережно принимая коробку, словно ей дарили бог весть какую драгоценность, а Дункер, уже свой человек в доме, повесил плащ и первый прошел в комнату. — Прямо-таки с ума сошли.

— Просто они мне понравились, и я решил, почему бы нам их не попробовать. Могу же и я хоть иногда позаботиться об угощении.

Он улыбался, но как-то невесело, словно был чем-то расстроен.

— И потом, я ведь знаю, что кофе у вас уже приготовлен, — прибавил он.

— Да, конечно, кофе уже ждет, сейчас будем пить. Кладите себе сахар.

— Ага, — сказал он, — спасибо, — явно забыв про неизменную их шуточку насчет того, что ему грозит ожирение, поскольку он кладет в чашку целых три куска.

Он рассеянно помешивал ложечкой и был сегодня какой-то не такой. Напрасно она искала веселой искорки в его глазах и той особенной морщинки на переносице — тайных знаков их сообщничества.

— А Джимми сегодня нет дома? — спросил он, и она посмотрела на него с удивлением: обычно он всегда помнил, в какой вечер мальчик должен быть дома, а когда вечер принадлежит им одним.

— Он пошел к приятелю, он ведь был в прошлый раз.

— А, да, действительно был. Ну что ж, попробуем, съедобны ли пирожные.

Она подождала, пока он первый попробует, и тогда уже, проглотив слюну, отломила ложкой кусочек от своего.

— Ну как? Вкусно?

— По-моему, очень, в жизни не ела ничего подобного, — сказала она с полным ртом, смакуя крем и марципаны, а потом, когда с пирожным было покончено, указала глазами на сигаретницу: — Может, попробуете все же моих?

Обычно он отказывался и курил только из своей пачки, хотя она давно уже приметила, какую именно марку он курит, и всегда ставила в сигаретницу несколько штук.

— Ну что ж, возьму, пожалуй, была не была… — И подождав, пока она передвинет пепельницу на середину стола: — А вы сами, фру Ларсен, никогда не курите?

— Да какая из меня курильщица. В очень редких случаях. Муж говорит, что я никогда не научусь, что я курю, как конфирмантка. Иной раз вроде и тянет, но стоит взять в рот — и все, противно.

Она сама чувствовала, что ее болтовня не встречает в нем никакого отклика, эта его странная озабоченность разгораживала их будто стеной, вот если б можно было сейчас похлопать его по руке и спросить, что с ним такое, отчего он так расстроен.