— И у меня тоже. Такой большой и толстый. Может, обратили внимание?

Конечно, она его заметила, этого большого, толстого мальчика, который сидел за столом рядом с элегантной, стройной молодой дамой и покорно выслушивал наставления, когда она в разгар оживленной болтовни направо-налево вдруг как бы случайно останавливала на нем взгляд и принималась что-то сердито ему выговаривать.

— Конечно. Я его заметила.

— Кто бы поверил, что это мой ребенок. Такой вот толстяк. Одному богу известно, чего я только не перепробовала, чтобы он похудел, но что можно сделать — он такой сладкоежка. Ну а ваш — какой он из себя?

Какой был Джимми из себя?

— Он такой… ну, такой маленький, светловолосый, — сказала она, помедлив, и дамочка засмеялась.

— Ничего себе приметы, да они почти все такие. Он у вас что, с преступными наклонностями?

И в ответ на ее недоуменное молчание:

— Ворует, что ли?

— Нет, — сказала она испуганно и покосилась на тех двоих у окна, — нет, он… ну, в общем, он неуправляемый.

— Вот и мой тоже, — кивнула дамочка, будто речь шла о какой-нибудь самой обычной детской болезни, — как это ни назови, но он действительно совершенно невозможный, я первая готова признать. С ним иногда просто жутко трудно. Вашего и раньше отправляли?

— Да, это уже… второй раз.

— О господи, мой-то уже в четвертый, если не в пятый. Я вам прямо скажу — чего скрывать, — когда мне с ним совсем уж невмоготу, я сама к ним прибегаю и говорю, заберите, ради бога, у меня нервы тоже не железные, мне надо передохнуть, и они приходят и забирают, а что поделаешь?

Она уставилась на дамочку, разинув рот, потом до нее дошло, и она сжала губы.

— А вашего, наверное, в принудительном порядке?

— В принудительном… чего?

— Ну то есть, — дамочка жестом пыталась пояснить, — просто пришли и забрали безо всяких или же все было сделано по договоренности с вами?

По договоренности. И в то же время принудительно. Эта дамочка совсем ее запутала.

— Ну что же вы, сами не знаете? По-моему, вы не из тех, кто будет обращаться по доброй воле, и это в общем-то вполне естественно. Мне просто интересно, угадала я или нет.

— Вообще-то они спрашивали у меня разрешения, и я не отказалась, если вы об этом…

— Ну значит, по договоренности с вами, и, значит, вы сами решаете, сколько ему там пробыть.

— То есть как это? — удивилась она, все больше запутываясь во всех этих тонкостях.

— Ну, предположим, вы по нему соскучились, хотели бы взять его сейчас домой, так? Пожалуйста: идете и забираете, говорите, что передумали, — только и всего. И у меня, кстати, то же самое, я тоже сама решаю насчет срока. В конце концов, каждый сам себе хозяин, нельзя же позволять вертеть собой кому вздумается. Хотя я-то лично, повторяю, с удовольствием иногда отключаюсь, по-моему, очень даже приятно устроить себе иногда маленькие каникулы. Но неужели они действительно даже не разъяснили вам ваши права?

Брюнет медленно поднял глаза от своих бумаг:

— Дайте вы наконец человеку покой, что вы прицепились.

Дамочка не обратила на него ни малейшего внимания, выудила откуда-то из недр своей сумки коробку спичек и закурила новую сигарету. Потом доверительно наклонилась к ней через проход, и оправа очков заискрилась таинственным мерцанием драгоценного камня.

— А вы ведь здорово по нему скучаете, я угадала?

Она сделала неопределенное движение головой, что могло означать и «да» и «нет», понимай как хочешь. Что-то не нравилась ей эта дамочка, определенно не нравилась.

— Ну ладно, ладно. Не хотите — не надо, я не обижаюсь. У вас свои секреты, у меня свои, я только одно вам скажу: нельзя быть такой безропотной, а вы, сразу видно, готовы мириться с чем угодно.

Брюнет повернулся к ним спиной и сидел теперь на самом краешке скамьи.

— Нельзя, чтоб другие все за вас решали.

Она беспокойно поерзала на сиденье. Она чувствовала себя просто предательницей по отношению ко всем тем благожелательным людям, которые так серьезно и так участливо разговаривали с ней про Джимми. Ну зачем она сидит тут и выслушивает разглагольствования этой дамочки. Ведь Джимми поместили в интернат для того, чтобы он не испортился и оставался хорошим мальчиком, для того, чтобы помочь и ему самому, и ей тоже.

— И вы, разумеется, сможете навещать его, фру Ларсен, — говорили они ей самым сердечным тоном. — Само собой, фру Ларсен. И очень даже желательно. В любое время. И Джимми тоже будет приезжать к вам.

— Да, но… — сказала она.

Нет, не могла она ничего объяснять, когда на нее смотрели таким строгим выжидательным взглядом, да еще при этих двух свидетелях у окна.

— Что «но»?

— Ну, я не знаю… — пробормотала она, видя перед собой их улыбающиеся лица, вспоминая дружеские рукопожатия, ощущая тепло их дружелюбия. И в ушах ее звучали их слова, за которыми чувствовалось такое удивительное доверие к ней, что это похоже было на чудо: «Ведь Джимми наша общая забота, фру Ларсен, мы должны быть заодно, фру Ларсен, не правда ли? Родители и педагоги».

— Они были так внимательны… — пробормотала она.

— Кто? Кто был к вам внимателен?

Она вся сжалась и умоляюще взглянула на дамочку: хоть бы она наконец замолчала. Но та и не думала.

— Хотите знать правду? Голову они вам морочат своей внимательностью, это у них просто тактика, рассчитанная на то, чтобы обработать и приручить вас и вашего ребенка, приспособить вас к своим порядкам. А вы и рады. Я вот наоборот — использую их порядки так, как мне самой выгодно, вот и вся разница между нами.

Дамочка засмеялась, и тут, видно, почувствовала, что между зубами у нее что-то застряло, и извлекла ногтем тот самый кусочек колбасы.

Нет, разница была не только в этом, но, как бы там ни было, ей претило сидеть здесь и выслушивать беззастенчивые нападки на людей, которые приняли в ней такое участие, нет, это никак не укладывалось в ее представление о порядочности, ей ли не знать, что такое людская черствость и недоброжелательность. А если эта дамочка была права, если в том, что она здесь наговорила, была хоть крупица правды, ну, тогда… тогда, значит, таким, как Эвелин Ларсен, нечего делать на этом свете.

Внезапно она решила, что не должна больше ее слушать. И подумать только, на что она осмелилась: встала и вышла из купе, и пошла по проходу к туалету, и заперлась там, и долго сидела на обшарпанном, неудобном деревянном сиденье, выдержала и нетерпеливое дерганье ручкой, и сердитый стук в дверь, и все в ней бунтовало, хотя бунт был довольно жалкий — с какой стати эта особа будет ей указывать, кому ей верить, а кому нет, не ее это дело. И когда она вернулась обратно в купе и увидела, что дамочки там нет, она сказала себе, ну и хорошо, нечего было приставать с дурацкими разговорами, теперь вот небось в другом купе просит у кого-нибудь спички, и слава богу, пусть бы нашла себе там компанию.

Но когда она торопливо шла от вокзала к своему автобусу, слова этой женщины вдруг снова поразили ее: «Кто? Кто был к вам внимателен?» И ей пришлось снова напомнить себе, что все, буквально все, с кем она сталкивалась, и тот учитель, что приходил к ним домой, и директор школы с его удивительно приветливой улыбкой, и психолог, и… в общем, буквально все. И, сидя в автобусе и судорожно сжимая ручку своей сумки, она сказала себе, что да, поездка была и вправду неприятная, но не надо больше об этом думать, надо выбросить это из головы. И все-таки, каждый раз, как она ездила потом к Джимми, она боязливо оглядывалась вокруг: нет ли где той дамочки, и облегченно вздыхала, убедившись, что ее нет. Она больше ни разу нигде ее не встречала: ни в поезде, ни в интернате.

А вот толстого мальчика она видела часто, он всегда держался где-нибудь в сторонке, и у нее было такое впечатление, что с каждым разом он становился все толще и толще. Он все еще оставался в интернате, когда ей разрешили забрать Джимми домой с условием, что он будет посещать Детский клуб по месту жительства и что на дом к ним будет ходить специально прикрепленный консультант.