— И будьте так добры… — начала было она, но он оборвал ее коротким:

— Да-да, я вам скажу, где вылезать. А вы, будьте добры, пересядьте: переднее место предназначено у меня для почты.

Она послушно кивнула и пристроилась на красном в цветочек плюше того сиденья, которое ей было указано. Ну а теперь, может, все-таки поедем, услышала она сказанное без слов. Это надо же, явиться в последнюю минуту, да еще столько копаться.

А муж-то говорил: подумаешь, большое дело, спросишь в крайнем случае, только и всего.

Сейчас он, наверное, уже проснулся и сам себе варит послеобеденный кофе, если, конечно, не обошелся пивом.

Автобус рванул с места, и она схватилась за поручень впереди, и снова схватилась, когда он резко затормозил. Светофоры, город, а потом снова поля, леса, домики — все те же картины, что мелькали за окном поезда, только что ехали теперь медленней и с остановками и больше трясло и толкало. Автобус то и дело останавливался, высаживал и брал пассажиров, а то шофер, опустив стекло, выкидывал пачку газет, которую подбирал очередной подросток на велосипеде.

На одной остановке вошла какая-то толстуха и уселась рядом с ней, притиснув ее к стенке, и тут же завела с ней разговор, и пошла кричать на весь автобус. Она ехала навестить дочь и жаловалась на эту самую дочку, что та не приехала за ней на машине. Иметь собственную машину и даже не встретить, каково? Хотя ее, конечно, тоже можно понять: дел-то хватает, не так легко вырваться, когда на тебе и сад, и двое маленьких детей, и еще целая куча забот. Она кивала и вставляла свои «да» и «конечно», и видела по требовательному взгляду толстухи, что от нее ждут более активного участия в разговоре, и подыскивала, что бы такое подходящее сказать.

— Так, значит, ваша дочь замужем? — наконец сказала она, и толстуха в изумлении вытаращила на нее глаза, не понимая, как можно в этом сомневаться, когда она только что рассказала, что у дочери сад и дети, и не стала больше ничего рассказывать, а только несколько раз громко фыркнула, выражая свое осуждение, и ей опять ничего не оставалось, как отвернуться к окну и глядеть на эти бесконечные домики с садиками вдоль бежавших по холмам проселочных дорог. И автобус то взбирался наверх, то спускался вниз, и она почувствовала, как ее начинает укачивать, тошнота подступала и отступала вместе с подъемами и спусками автобуса. Она не поела перед отъездом, куска не могла проглотить, как муж ни уговаривал ее, уверяя, что обязательно надо поесть, а то она просто не выдержит такую дорогу, и вот теперь голод давал себя знать, ее мутило, а в животе все время громко урчало, и толстуха опять осуждающе фыркала.

Она подумала, не отломить ли ей кусочек от плитки шоколада, которую она везла Джимми, но, во-первых, шоколад ведь был для него, во-вторых, она боялась, что ее еще больше затошнит. Только бы шофер не забыл ее предупредить. От усталости у нее шумело в голове, и это было как успокаивающий шум дождя. Она закрыла глаза, нет, нельзя поддаваться усталости, ведь там ее ждет Джимми, и ей нужна ясная голова, чтобы как следует понять все то, что они, возможно, захотят рассказать ей, и как бы не проспать свою остановку — вдруг шофер забудет про нее. Но так было легче, с закрытыми глазами. И она не заметила, как заснула, и ей приснилось, будто она бежит по какому-то бесконечному перрону вслед за поездом, а поезд медленно уходит от нее, а в окне торчит человек с газетой и качает головой. Она очнулась в страхе на какой-то остановке и взглянула на часы. По расписанию ее остановка была три минуты назад. В автобусе не заметно было никакого движения: никто не собирался выходить и никто не садился, они просто стояли у какой-то узенькой дорожки, в конце которой виднелась кучка неказистых зданий, может, она проехала… Тут она заметила, что шофер смотрит на нее в зеркальце.

— Будете выходить?

— А это что… это и есть…

— Не знаю, что вам надо, а это интернат.

Она встала с места, и толстуха, громко фыркнув, пропустила ее, и вскоре она стояла на дороге и смотрела вслед автобусу, исчезнувшему в облаке выхлопных газов, потом повернулась и пошла потихоньку к тем самым зданиям, потому что больше здесь идти было некуда, и от усталости даже не нервничала, что попала в незнакомое место. У главного входа самого большого из зданий стоял человек, он с приветливой улыбкой двинулся ей навстречу, подошел и протянул руку.

— Ну вот и разыскали нас, — сказал он.

— Да ведь я… — начала было она, и директор улыбнулся.

— Конечно, мы же послали вам расписание. Ну как, пойдемте поищем Джимми?

Впоследствии поездок было столько, что она постепенно привыкла, с опытом пришла известная уверенность, и нервничать ей случалось, собственно, только когда его переводили в какое-нибудь новое место, и она ехала туда в первый раз, и нужно было все заново разыскивать и всех спрашивать.

Она ездила вместе с другими, и она старалась быть как все, но у нее это получалось плохо, она, собственно, так и не научилась надевать на свое беззащитно-обнаженное лицо ту особую маску крайней скуки и безразличия, которой пользовались в дороге другие, так же как она не могла понять, почему они иногда вдруг совершенно менялись, почему делались вдруг такими на редкость общительными и пускались друг с другом в долгие откровенные разговоры. На нее они, как правило, не обращали внимания, она могла спокойно сидеть в своем уголке и слушать, улыбаясь, а могла, если хотела, отвернуться и смотреть на непрестанно меняющиеся картины за окном, дарящие ей покой и передышку. И лишь однажды привычный порядок был грубо нарушен: ей пришлось принять участие в разговоре, крайне для нее неприятном, и это было сплошное мучение.

Эту элегантную молодую даму она заметила, конечно, еще там, в интернате, за ужином, поскольку ее, честно говоря, трудно было не заметить, но разве могло ей прийти в голову, что они окажутся вдруг соседками по купе и что именно ее эта дамочка выберет своей жертвой, предварительно, правда, прозондировав почву у окна, где сидели за столиком двое других попутчиков: симпатичный брюнет, а напротив него — более заурядный блондин в очках.

Не найдется ли у кого-нибудь из них спичек?

Брюнет, не сказать чтоб слишком поспешно, достал из кармана пиджака зажигалку и дал ей прикурить, и она глубоко, со вкусом затянулась.

— Хорошо! Наверно, уже целых полчаса не курила, а я без этого прямо не могу, настоящая наркоманка.

И она показала зубы, а заодно и застрявший между ними кусочек копченой колбасы, которую им дали на ужин в интернате.

— Бывает, — буркнул брюнет.

— Опоздаем, наверно, бог знает насколько, — не сдавалась дамочка. — Мне показалось, мы проторчали на перроне целую вечность.

— Всего каких-нибудь две-три минуты, не больше.

— Неужели? Когда ждешь, время тянется бесконечно, верно ведь?

— Угу, — сказал брюнет, встал с места и достал из сетки портфель. Блондин тоже достал свой портфель, и они разложили на столике исписанные листки бумаги и стали что-то обсуждать: видно, ехали с какого-то совещания или конференции. Дамочка пожала плечами, подумаешь, очень надо, и повернулась к ней, и вдруг глаза за стеклами модных очков в элегантной оправе радостно вспыхнули.

— Послушайте, а вы, случайно, не из интерната едете?

Она кивнула, что да, оттуда.

— Ну, сразу видно, надо же, какое совпадение. Как же вы, интересно, добирались до вокзала? Меня, например, один учитель любезно подбросил прямо к поезду, очень милый человек. А вы на чем?

— А я была в той же машине, — сказала она.

— В самом деле? Надо же, а я и не заметила, хотя верно, верно, теперь припоминаю — позади действительно сидело еще двое. Значит, вы тоже кого-то навещали? И кто же там у вас?

Она покосилась на тех двоих у окна, но, как видно, этот разговор их вовсе не интересовал, а может, они просто слишком были заняты своими бумагами и ничего не слышали.

— Кто-то ведь есть же?

Вопрос был задан громко и настойчиво, и она ответила, что у нее там ребенок. Сын.