Дорогой Варлам Тихонович, снова с наслаждением перечел Вашу книжку.[186] Что же сказать? Мне жаль, что Слуцкий[187] не написал о ней того, что мне представляется самым в ней пленительным — удивительного, проникновенного ощущения природы. Со времени Тютчева я не знал другого поэта, который бы так пантеистически, так полнозначимо воспринимал ее, конечно, Тютчев — Тютчев, а Шаламов — Шаламов, у которого — свой путь, но здесь вы пересекаетесь, тут в философской глубине природоощущения вы — родня и, повторяю, единственная в истории нашей литературы такая близкая родня. Спиноза когда-то различал natura naturans и natura naturata (это различие использовал М. Кузмин — помните в «Форели»? Я в лагере написал целый сборник стихов под названием «Natura naturans») — у Вас всегда «природа природствующая», нераздельная от человека, но вовсе не так для его любования, я полностью согласен с Вами о том, что природа — активна и «неравнодушна». Меня попросту покоряет Ваше понимание природы, оно близко моему собственному. Я давал Вашу книгу многим друзьям, тем она явилась «Линзой для увеличения. Невидимых доселе тел».

О Вашей книжке можно говорить много. Она «томов премногих тяжелей». И не только о пантеизме, но и о философии человека, и общества, и литературы — она многостороння и дает все основания всестороннего рассмотрения. Уверен, что когда-нибудь это произойдет и в нашей скучной официальной критике, боящейся глубины, как черт кадила.

Недавно я высказал свое восприятие «Огнива» Л.И. Скорино.[188] Она выслушала с интересом и сказала, что знала Вас еще до войны как даровитого поэта.

Крепко жму руку.

Ваш С. Снегов.

3-IV-62 г.

Над чем Вы сейчас работаете? Какие у Вас перспективы выдать в свет законченные вещи? Как бы хотелось с ними познакомиться!

Посылаю Вам роман «В ноябрьской ночи». Он был написан еще при Сталине и печатался в «Новом мире» в 57 г. Правда в нем — характеры людей и природа. О социальных коллажах пришлось умолчать. Меня иногда приводит в отчаяние эта наша никому не нужная полу — и четверть правда! Я старался, по крайней мере, чтоб не было прямой лжи, как у Ажаева. Если не найдете времени прочитать все, пролистните стр. 346–380 — пургу стр. 177–208 — шугоход.

Еще раз — всего хорошего!

6-Х-62 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Посылаю Вас свою повесть в стихах. Почти все они там написаны в годы, о которых речь — конце сороковых — начале пятидесятых годов. Я отводил душу за столом. Туманность иных строк объясняется жесткостью тогдашней погоды. К сожалению, время для них не пришло, похоже, и сейчас. Недавно мне сообщили, что сборник рассказов о лагере 39–43 гг. — единственное, мне кажется, по-настоящему хорошее, что я написан — видимо, будет отвергнут журналом: нужно идти с ними в ЦК, а на это не решаются.

Стихов, что я посылаю Вам, до Вас еще никто не читал — Вы их первый судья.

Крепко жму руку!

Ваш С. Снегов.

Москва, 14 марта 1965 г.

Дорогой Сергей Александрович.

Простите, что не ответил на Ваше теплое новогоднее послание.

Дела мои примерно в том же положении, что и у Вас — договоров нет, а выход стихов в «Знамени» — № 3.

Через восемь лет после первой моей встречи с журналом — стал возможен после очень тяжелых переговоров, отбора из сотни стихотворений, многих задержек и т. д. О сборниках моих много рецензий. Но ни в одной, ни в единой не был отмечен тот новый мотив мой, мой вклад, как мне кажется, а именно, «природствующая природа». Только Вы с Пастернаком отметили это важное обстоятельство.

Сейчас, размышляя над своими стихами, и вспомнил это. И захотелось пожать Вашу руку.

Ваш В. Шаламов

1962 — 1965

ноябрь 1962

Дорогой Александр Исаевич!

Я две ночи не спал — читал повесть,[189] перечитывал, вспоминал…

Повесть — как стихи — в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного — ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед — все, что идет с недомолвками, в обход, в обман— приносило, приносит и принесет только вред.

Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью.

Позвольте и поделиться мыслями своими по поводу и повести, и лагерей.

Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней — ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20–30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» — «Да, одиннадцатый». — «Это где повесть о лагерях?» — «Да, да!» — «А где Вы взяли, где купили?»

Я получил несколько писем (я это говорил Вам в «Новом мире»), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевидно, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счастливые люди, ибо лагерь — школа отрицательная — даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.

Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это — лагерь с точки зрения лагерного «работяги» — который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Цезаря Марковича и не кавторанга. Это — не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом

В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь — Ижма Шухова — пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме — бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме… Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах». В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря — лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот — невероятно для настоящего лагеря — кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоминания об Ижме. Школа Ижмы — это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть еще одно огромнейшее достоинство — это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне еще не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем — и в интересе к «красилям»,[190] и в любознательности, и природном цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать, умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие — все это черты народа, людей деревни. Шухов гордится собой, что он — крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки богатому бригаднику, и умеет «заработать». Я не буду перечислять всех художественных подробностей, свидетельствующих об этом. Вы их знаете сами.