<17 декабря 1967 г. во время купания пропал Харольд Хольд, премьер-министр Австралии>. Вот Тур Хейердал после плавания на «Кон-Тики» утверждает, что акула не кидается на человека, безопасна для человека. Наш автор утверждает другое, с большим количеством <фактов>. Книгу он не успел докончить — акулы его потом и проглотили. <Вебстер> его фамилия.

Спасибо тебе за твои милые письма, за все, что ты внесла в мою жизнь. Права ты и в сроках почтовых. Письмо от 18 июля я получил 21-го утром с газетами (вместе с письмом от 17-го).

О стихах ты пишешь хорошо, верно. Пятидесятые годы у многих отбили интерес к стихам. Там главное — в чувстве, в намеке, в подтексте смутном и многозначном. Стих работает на рубеже чувства и мысли. Стихи должны быть шире мысли, глубже, неопределенней. То, что ты называешь музыкальностью, — это ритменная организация, звуковой строй стиха. Музыкальность, благозвучность не совсем то. Эта звуковая организация не зависит прямо от мысли, не от нее возникает. Звучание должно быть проверено на слух, без этого звучания нет стиха. Но это звучание — не главное в стихе. У Пушкина все рифмы — глазные, рассчитанные на чтение глазами, потому-то Крученых смог написать свою «Сдвигологию» и «500 острот и каламбуров Пушкина», где отметил с пристрастием огрехи пушкинского стиха со звуковой стороны. Но «Люблю тебя, Петра творенье», весь «Медный всадник». «Полтава» — такой высоты чисто звукового музыкального орнамента, что о глазной рифме просто забываешь. Стихи это механика очень тонкая, очень. Ни один вид искусства не имеет такой тончайшей специфики.

А Лесневский — автор ряда <работ> лефовского толка, его клиенты (Асеев, Маяковский).

Вокруг «Юности» есть большой круг людей, которые осуждают Твардовского за то, что он не сделал попытки связаться со мной, отчего его журнал много бы выиграл — и стараются это зафиксировать, где можно.

Крепко целую.

В.

Москва, 21.VII.68.

Москва, 22 июля 1968 г.

Дорогая Ира.

Продолжаю нашу грустную переписку. Если уж в мире укрепилась такая омерзительная общественная формула, такой социальный организм, как семья (а советская семья — самая фальшивая из всех подобных формаций), то единственный рецепт семейного счастья — это жить врозь по всем мыслям, по всем признакам. Все должно быть разным: профессия, знакомые, квартиры. Даже интересы не должны сходиться — во избежание чрезмерных взаимных уступок и лишнего, попутного и вредного самоограничения. Только тогда и так супруги сохранят друг к другу и любовь и жалость и уважение длительное время. Другой способ — это жертва кого-либо одного, жертва на всю жизнь, единственную жизнь — это одно из самых страшных преступлений получающего. Это жертва личности, растворение в чужих интересах твоей жизни. Таких примеров огромное количество. Моя мать, например, совершенно подавлена была, прожила чужую жизнь и только перед смертью осмелилась мне пожаловаться, как ей было трудно. Не обязательно, конечно, жертва — женщина. Тысячи мужчин в семейном счастье подчиняются воле жены. Самое большое преступление на свете — это давить на чужую волю, решать за другого человека. Женщин защищал даже Домострой от излишних требований мужчин. Вопрос физической близости — важный, очень важный, но не самый важный, не самый главный вопрос пресловутой измены для дружбы, для доверия, для уважения друг друга. Я бы сказал больше — всякая нетерпимая моральная позиция есть ханжество, роль правого судьи никому не по плечу — это худший род поведения: за что-то осуждать, в чем-то винить. В настоящем ли, в прошлом или будущем — все равно.

Что же сближает людей — в равноправии, в равновесии. Я думаю — сходство характеров, натур. Так тянут немногие счастливые билеты в этой лотерее. Я, впрочем, таких не видел. Если и похвалялись публично — считал и считаю, что врут, врали.

Всякий опыт очень личен — ни на что как на личное я своими формулами не претендую.

Тут же об одиночестве. Видишь ли, это качество — оптимальное состояние человека. Одиночество — это состояние Бога, который думал, сотворить ли ему людей или нет. Адаму уже нужна Ева. Создается лучший человеческий коллектив, идеальная магическая цифра 2, которая показала даже в кибернетике, в вычислительной машине свою мистическую природу. Двое — это живые люди, которые могут перевернуть мир и которые не будут ссориться из-за взаимной выгоды, необходимость иметь помощь, совет, удесятеряющий силу. Удовлетворение полового желания. Лучший коллектив — двое, трое — это ад. Это совсем не двое. Это другой моральный мир, рождение зла, зависти, вражды, предательства, насилия. Трое, даже если третий ребенок, это блоки, интриги, союзы, антисоюзы. В коллективе более трех — человек перестает быть человеком, приближаясь к биологическим законам стадности, в которых любой неандерталец гораздо моральнее какого-нибудь Оппенгеймера или Курчатова.

Вот тебе философия особенного одиночества.

Конечно, когда человек живет один — он не совсем одинок — и с ним книги, а одиночество с книгами, — полное ли это одиночество? Думаю все ж, что полное. Только общение с живыми людьми причиняет боль, а я не помню, чтоб какая-нибудь книга при всей моей впечатлительности в детстве и юности причиняла бы боль.

Итак, я не знаю, как решать наш вопрос. Ты могла бы сказать, что в самом отказе от решения уже есть решение, но это не так. Решения действительно нет.

Я не успел еще ответить на твое желание «защищенности», высказанное два письма назад.

Жизнь моя сложилась так, что мне мало пришлось быть защищающим. Больше защищаемым, но я всегда стремился выгородить себе такой мир, личный мир, где нет ни защищающих и тех, кто нуждается в защите. Мне кажется, что защищенность должна быть в ладу с общественным строем, с властью. Только тогда он может чем-то кому-то помочь.

Сейчас перечту письмо. Перечел. Это от тринадцатого июля.

Ну, крепко целую. Хотел это письмо оставить дома для тебя, но потом решил послать.

Отдыхай, моя милая, загорай.

Здесь все холодные ливни и ночью — 7 градусов. Сплю в спальном мешке.

В.

Дорогой мой!

Уже два дня не было от тебя писем, а я только успела привыкнуть к твоим каждодневным письмам, и уже шла на почту, твердо уверенная в предстоящей радости.

Но я надеюсь, что виновата почта.

Я живу в блаженстве — во-первых, скоро уезжать, во-вторых, наслаждаюсь морем, камнями, солнцем.

Серые камни от солнца кажутся белесыми. Они горячи — не пройдешь босиком. Я лежу на камне у самой воды — пальцы ног лижут волны. И мысли в голове не единой, нет, есть мысль — скоро привезут в магазин молоко, не прозевать бы. И еще — персики кончились, надо купить еще. Ребята едят в день по 3 кг персиков, я таскаю их без устали.

Лень меня одолевает совсем, жаль не могу ей поддаться — надо детей кормить.

Милый, пиши мне! И скоро я тебя увижу.

Целую, Ира.

25.7.68. А сегодня получила сразу три твоих письма. Милый, когда я писала о том, что надо слушать стихи и тогда, когда они уже прочтены, я имела в виду не звучание в прямом смысле слова, вернее, не только это. А слушать то, что возникает в тебе от этих стихов. Если от стихов в тебе что-то возникает — это стихи. Так, во всяком случае, для меня.

Вспомнился мне Аполлинер (эти стихи помню по Эренбургу) — «Бьют часы, уходят года. И то, что ушло, не придет никогда. Уходит любовь. Проходят года. А я остаюсь. Но течет вода».

Смотрю на море — вода, много воды — ничто не успокаивает больше. Вспоминаешь Библию — все суета сует и всяческая суета. А море так несуетливо в своем движении, так постоянно и так переменчиво.

А ты мне иногда кажешься, как ни странно, суетным. Вернее, озабоченным пустяками — это понятно, что ты не любишь моря. И что тебе чужда религия и музыка — это все одно. Я еще не додумала этого до конца, но корень здесь в душевном строении человека. Я еще подумаю над этим.