Сегодня мой день рождения, дорогой Варлам Тихонович, и какой лучший подарок могу я себе сделать, как не сесть и написать письмо Вам? В этот день всегда вспоминаешь детство, маму, все то, что «было, было… какая ложь, какая сила, тебя, прошедшее, вернет?» Надо ли возвращать? В какой форме? Иногда радуешься, что те, кто были дороги, многого не знают. Иногда думаешь, какое счастье принесла бы им вот эта книга, вот эта песня, этот фильм… Подводишь итоги. Ну, что же, если бы не страшная судьба моих близких, я бы сказала «Благословляю все, что было, я лучшей доли не искал…» Судьба дача мне удивительные дары дружбы, и дары эти не дают почувствовать тяжести прожитых лет. Ведь старость, в основном, это одиночество, а если у человека есть друзья, значит, старости нет и можно каждый день жизнь начинать сначала.

…Ждала вас на праздники, а затем и все воскресенья. Были ли и на французской выставке? Смотрели «Красное и черное»? Эта выставка, конечно, событие. Старые мастера — это Петербург, залы Эрмитажа, сердце сжимается от желтого платья Камарго,[108] затем новые волнения — сокровища Щукинской галереи.[109]

Может быть, здесь наша молодежь научится видеть, как богат Божий мир, может быть, милые глаза мадам Самари[110] побудят молодых искать красоту на иных путях, чем те, по каким их направляли недобросовестные и безусловно не любящие искусства учителя. А Вам, с Вашей любовью к пейзажу, особенно важно побывать на этой выставке. Пойдемте вместе, хотите? Только устройтесь так, чтобы это было на буднях, а то в воскресенье народ по два часа на улице стоит. Или вы уже были и мои призывы зря?

Теперь, насчет «Красного и черного». Для меня эта вещь вроде лакмусовой бумажки. Скажет кто-нибудь какой-нибудь вздор или заумную критику — ах, ты не с этой планеты, у нас и языки разные, что же тут говорить… Я даже рада, что смотрю, как горничная, «благодарный зритель», — говорил Митюша. Может быть, это просто глупо, но зато как это хорошо, когда преисполнен благодарностью актерам, режиссеру, художнику… И разве не лучше быть счастливым, чем умным? И как отблагодарить людей за такую огромную работу если не жаром бессонной ночи и непрекращающимся наваждением. Я была с прелестной молодой женщиной. Когда все кончилось, у нее все лицо было мокро от слез, на улице было темно, и мы молча шли по ночной Москве. Я проводила ее до дому, она все плакала и только сказала: «Простите меня. Это катарсис». О, Аристотель, как на века определил ты сущность искусства! — А зал смеялся, когда смеяться никак нельзя было, и мне было так больно за этих ограбленных жизнью людей. Они ничего не знают, не знают, что такое Любовь и через что человеку приходится переступать, когда Она этого требует.

Мне очень хотелось вложить в это письмо рисунок, но я не посмела. Может, это было бы с моей стороны навязчивостью и Вам ни к чему эти рисунки. Я с нетерпением жду окончания работы над переводом и выхода в свет этой книги. Мне кажется, что Вам она будет чрезвычайно интересна.

Объявитесь, а то я боюсь, что Вы на меня сердитесь!

Ваша Л. Б.

Сколько времени это письмо писалось и сказать нельзя. Но наконец Вы его получите и увидите, что о Вас думают всегда.

2 декабря 1955 г.

Дорогая Лидия Максимовна.

Как мне было дорого полученное Ваше письмо, да еще такое сердечное и теплое. Глубоко тронут и тем, что написали его в свой день рождения. Прошедшее.

Я на Вас не сержусь, это не то слово — я глубоко огорчен, что Вы не найдете время для 2-х строк человеку, который, ей-же-ей, привязан к Вам всей душой за это время.

Что слышно о переводе «По ком звонит колокол» и «Иметь и не иметь».

«Старик и море» — вещь несравненная.

Я не знаю, что такое старость. Старики-крестьяне выползают летом из каких-то углов, из которых еще не выгнали дети. И молча сидят на завалинках, мутными голубыми глазами равнодушно наблюдают.

Думаю, что старость это не одиночество, а примирение.

Схема расположения залов с обозначением отдельных картин.[111]

Щукинская галерея

Озанфан (Озанфан Амеде (1886–1966) писал графику на чаёрном фоне) и др. 4 портрета

Пикассо «Души и скрипки», «Старый еврей с мальчиком»,

Матисс портрет жены художника, «Танец», «Музыка»

Гоген «Странные краски»

Ван-Гог «Ночное кафе». «Прогулка заключенных».

К. Моне «Бульвар капуцинок»

Ренуар «Лидо», «Женщина в розовом»

Дега

Сезанн

17 лет лагеря, и, перебирая жизнь, я не вижу каких-либо ошибок, каких-либо губивших себя шагов.

Красное и Черное — Париж, Гойя. Я плакал в работе над книгами.

Красное и Черное — поверил в возможность передать ночь.

Обидно, что русские даже мозги не любят напрячь. Вряд ли они читали хоть страницы Рабиндраната Тагора.[112]

Прошлое — наш душевный, непрерывно увеличивающийся багаж. Прошлое взаправду с нами всегда.

Мы — это прошлое, в очень малой степени, настоящее и будущее.

И мы иногда в силах выбирать в прошлом лучшее дело в воле, но на самом деле отбор — дело рук прошлого.

Я помню в юности один разговор на квартире X. Раковского.[113] Молодые ребята рисовали разноцветные картины коммунистического будущего. X. Раковский улыбнулся — наши представления о будущем — суть представления сегодняшнего буржуазного общества. Почему Вы знаете, может быть, человек будущего будет любить казарму, одинаковой формы дома, выкрашенные в одинаковый цвет.

Мне очень грустно было без Ваших писем, грустя я перечитал Вёльфлина. Какой-то большой кусок души, связанный с Вами, и больно, когда вдруг разрывается все. В воскресенья, которые я бываю в Москве, сердце так скверно работает, что не считаю себя вправе видеть кого-либо, говорить…

Москва, 2 марта 1956 г.

Дорогой Варлам Тихонович,

я была просто счастлива, получив Ваше письмо. Приходите когда Вам будет удобно. Приносите чем больше рассказов. Лучше, если напишете или позвоните заранее. Приходите на подольше, много новых книг. Вы простите, что не писала, но я была очень больна и около 2-х месяцев каждый день ездила в больницу. И из-за этой глупой болезни не смогла дать рецензию на одну книгу, которую, по-моему, обязательно следовало перевести.

Ведь мы абсолютно не умеем думать. Нам преподносят какие-то истины: Рафаэль — хорошо; раннее средневековье — дикость, ребячливая неумелость. А автор этой книги говорит — почему греки? Почему Ренессанс? А где же живопись катакомб? Романская скульптура? Народные декоративные искусства? Она рассматривает Ренессанс не как вершину, а как одну из вершин. Может быть, многие из ее положений спорны — что ж, лучше же спорить, чем эта вечная плоскость мысли. Но вместо того, чтобы дать на рецензию моему другу, которая бы это сделала блестяще, я пыталась написать сама, но т. к. я от боли и от лекарства, которыми меня лечили, была не совсем вменяема, то ничего не сделала, а мой редактор, по абсолютному своему невежеству — и к тому же полному незнанию языка, — решил, что это «вздор», и прочие милые слова. — А, может, мы пойдем к Фальку?[114] Или к Верещагиной?[115] И так хочется узнать то новое, что Вы за это время сделали…

Очень ждем Вас — я и мой большой друг, который вернулся и привез и стихи, и поэмы, и переводы с греческого, и который знает Вас как поэта, и с которым — и как поэтом, и как человеком — я бы очень хотела познакомить Вас.