Теперь о Хемингуэе. Я достала и прочла после «Старика» — «Прощай, оружие». Читала, захлебываясь, он не отпускал меня до тех пор, пока я не прочла все.

Меня поразили две вещи: его необычайная сила описания первой, фронтовой части, где хочется многие куски прочтя, остановиться, продумать и опять перечитывать еще и еще раз.

Люди такие, как будто их видишь, лаконично, напряженно — чудесно. И с такой же силой и талантом он показывает очень страшную вещь — результат войны — до какого невероятного оскудения, внутреннего убожества, незаметного в потоке жизни ему самому, доходит человек. Это все, очевидно, естественно после войны, все это закономерно, но как это страшно — нет ничего, что отличало бы это существо от скота, от четвероногого.

И редкие проблески мысли, снисходящие сверху на это существо, не спасают положения. Очевидно, иначе, чем трагедией нельзя было окончить эту чудесную вещь. Там есть такие замечательные мысли, всечеловеческие, высокие.

Я буду еще перечитывать «Старика», как только он вернется ко мне, перечитывать с огромным наслаждением, тут совсем другое отношение ко всему, — жизни, человеку.

Дорогой Варлам Тихонович, если Вам надоело читать мою болтовню, скажите прямо. Я не совсем понимаю, почему Вы мне пишите, пишите такие интересные письма. Думаю, что у Вас очень велики потребности вынести свои мысли на бумагу, — кому — Вам все равно. То же приблизительно сказала мне и Наташа. Правда?

Очень хочу Вас видеть, только хорошо было бы у меня. Я неисправимый дикарь и при наличии людей делаюсь уже совсем неудобоваримой.

Стихи Ваши (2 тетради) у меня только с сегодняшнего дня, буду их читать вечером, когда никто не будет мешать.

Желаю Вам всего самого хорошего.

Т. Лебедева

P.S. Относительно бумаги — пишите хоть на обоях, только пишите.

16/Х-55 г.

Я очень ждала Ваше письмо, Варлам Тихонович, спасибо большое за него.

Как хорошо, что Вы так почувствовали Башкирцеву.[130] Жаль, что в Ленинграде Вы не посмотрели ее вещи — это бы Вам сказало о ней очень много. Если они не экспонированы, в запасе — то и там иногда можно посмотреть.

Пишу наспех (простите за карандаш), мне хочется, чтоб письмо попало к Вам до отправки Вашего, обещанного, письма.

Когда человек не говорит ничего по поводу моих, показанных ему, работ, мне начинает казаться, что это потому, что о них действительно нечего сказать. Это, вероятно, ощущение получается от моей мнительности, но я совершенно болезненно, по-сумасшедшему переживаю всякий показ своих несчастных, незаконченных, недоношенных вещей. И знаю сама им цену, знаю, что я — эмбрион, без всякой надежды выбраться из этого состояния и перейти в более усложненную фазу — и все-таки, всякий раз — повторяется та же история.

Показывая Вам, я очень ждала Вашего суждения не с точки зрения профессиональной (это я получаю в среде коллег, занимающихся словоизвержением на всякие творчески теоретические темы). Мне хотелось услышать его вот почему: меня очень интересует человек с его сложным содержанием. И эта тема соединяется у меня с параллельным стремлением выразить и подкрепить цветом психологические изыскания.

Вы знаете человека, чувствуете его глубоко, и в этом-то плане мне и хотелось услышать Ваши слова. А в том, что Вы будете говорить прямо, — я была совершенно уверена — у нас с Вами разговоры, несмотря на недолгое знакомство, получаются искренние и доверчивые.

Теперь Вам понятно мое нетерпение?

Но я нисколько не обижусь, если Вам не захочется писать на эту тему — ради Бога, очень прошу Вас — не заставляйте себя, не считайте себя обязанным писать.

Напишите только в том случае, если у Вас возникает желание что-то сказать.

Хемингуэя не достала. Обещают, но его хватают с жадностью, а я опаздываю. Если сможете — захватите, пожалуйста. И главное: мне очень хочется почитать Ваши стихи самой, на слух я трудно воспринимаю вещи. А Вы обещали мне дать их. Я буду Вам очень благодарна, если Вы не забудете об этом.

Мне очень хочется поговорить с Вами в ближайший приезд, постараюсь, если уложусь с моей заказной работой, найти что-нибудь из работ в моей «Авгиевой конюшне».

Все письмо о себе, простите.

Пишите, пожалуйста.

Привет.

Т. Лебедева.

1955

В.В. Португалов[131] — В.Т. Шаламову

12/111-56 г.

Дорогой Варлам!

Наконец-то я собрался с духом написать тебе несколько строчек. Не сердись за мое молчание — я ленив писать письма, да и настроение не очень-то хорошее.

Пару слов о себе: в июле прошлого года переехал в Ягодный и работаю в Доме культуры в качестве худрука. Сделал за это время штук шесть концертных программ, а сейчас работаю над пьесой Розова «В добрый час!».

Аркадий делает тебе очень правильное предложение: послать свои рукописи в редакцию альманаха «На Севере Дальнем». Я даже думаю больше: ты мог бы предложить им целую книгу стихов о Колыме.

Очевидно, в четвертом выпуске альманаха напечатают мою «Легенду о Колыме». А сейчас я сижу над «Колымой исторической». Только вот беда: времени нет и денег нет, а семью надо кормить… Вот и заёдывает этот самый быт. Атак, чувствую, что хватило бы пороху делать книгу за книгой. Прав Шолохов, когда говорит о необходимости создания материально-бытовых условий для писателей.

Очень хочу подробнее узнать: как ты живешь? Что пишешь? Какие новости на Большой земле? Кого из старых знакомых ты встречал? — и, вообще — все…

Моя семья собралась вся: Люба колонизирована и живет с нами. Наш сын Толя — учится во втором классе, ему в конце апреля исполнится 9 лет. Диапазон в учебе у него широченный: от двоек до пятерок!

Летом появится еще один член семьи — младший Португалов (или Португалова — пока неизвестно). Жилплощадь — 9 квадратных метров — малость тесновато. Кроме всего прочего — на этой же площади проживает персональный Кот — «Мордан». Это кот-путешественник — он проехал с Левого — на Мякит и с Мякита — в Ягодный.

От всего моего семейства тебе большой привет. Если очень разозлимся, то пришлем тебе семейное фото.

Пиши! Не обращай внимания на то, что пишу тебе коротко и — пиши!!! Даю слово, что отвечать буду аккуратно. Пиши!!!!! Бываешь ли в Москве?..

Жду твоих писем!

Крепко жму руку и желаю удачи во всем!

12/111-56 г.

Валентин

P.S. Мой адрес: Ягодный, Дом культуры, мне.

P.P.S. Посылаю тебе небольшие стишенята. Напиши, что ты о них думаешь? Этим кусочком я хочу начать «Колыму историческую»…..

к. 56-х г.г.

Это — еще не стихотворение. В нем нет крови, калейдоскоп без напора. Это очень форма трудная — перечисления. Здесь такой сложный отбор — надо назвать каждое так, как не называл еще никто, как-то по-особенному назвать и этим оживить мертвое.

Потом эта форма требует совершенства и точности прилагательного, которые собственно тут и освещают, решают все дело.

Если прилагательные не даются в руки, то перечисление существительных должно быть в увеличивающемся напоре — в сгущении (которое может затем распасться, внезапно ослабеть, сорваться и т. д.), но до какого-то предела все должно усилиться и усилиться.

Блок.

Потом поток должен быть свободным, врывающимся как бы извне, а твоя работа только отталкивать лишнее.

А все эти рифмы и вся звуковая опора стиха — это только инструмент, скоблянка, с помощью которой поэт справляется со словесным материалом — а из ритма и души рождается стихотворение.

1956

В.Т. Шаламов — О.В. Ивинской[132]

Туркмен, 31 марта 1956 г.