Как хорошо, просто всей кожей, всей кровью хорошо у моря. Милое, я такая неблагодарная, это меня ослепляет всегда какая-нибудь одна страсть. Всегда только одна — Артем, ты, поиски истины.

А море — оно ждет, когда я его вдруг увижу и пойму все, что оно говорит. И когда я, наконец, слышу его песни, на меня нисходит такой покой, мир, тишина, счастье. Я пишу глупо, да? И такими фразами, которые коробят тебя, как «последняя утраченная надежда»?

Ну и пусть! Хочу и пишу. Если хочешь — улыбайся. Ты ведь не любишь моря — что с тебя взять!

Целую, Ира.

Москва, 23 июля 1968

Дорогая, милая Ира.

Я получил сегодня утром, несколько часов назад сразу, два твоих письма — от 19-го и 20-го. И только теперь сообразил, что и почта работает, как автобус 64, который ходит всегда по две машины друг за другом, а потом перерыв. «2», двойка — это самая модная цифра в наш кибернетический век двоичной цифровой системы. Я думал, что в приобщении нашего быта к этим высотам кибернетики есть нечто мистическое.

Спасибо за сердечные твои письма, обнимаю. Как жаль, что приехали дачники или курортники, которые сократят, срежут, уменьшат твой отдых. Нагорная проповедь твоя, разумеется, ничем не уступает канонической. При чтении Евангелия — особенно первых трех апостолов у меня всегда было впечатление — что это беседа в каком-то очень узком, почти семейном кругу, на примерах родной или соседней деревни, что все случается здесь же, в Судаке, в Новом Свете, на Большой Песчаной, что это — разбор утренней газеты или комментарий к объявлению сельского стражника. И нагорная проповедь — это просто разговор с друзьями, с детьми, с близкими знакомыми, а не мистический транс полугипнотизера-провидца.

Как это здорово, что ты там в горах учишь добру. Не шучу, я знаю твое мнение о своем долге, о том немногом и огромном, что надо принести людям.

Мои письма поэтому тебе кажутся источником неожиданностей, что у меня почерк такой, что всякий нормальный человек читает сначала не то и не так, как написано. Стишок — я привык к этой формуле с детства, с юности. Это пример такого же смягчения, как в слове «котенок» — ты верно угадываешь.

Целую. Жду писем.

Мистический смысл цифры 2 обнаруживается еще в человеческой породе, в парности великой цифры. Потому я примиряюсь с тем, что письма приходят парами.

Целую.

В.

А Судак, кажется, был столицей какого-то татарского золотоордынского царства еще до Генуэзской крепости, обломок которой на открытке, которую ты мне прислала. Какое-то мертвое царство, военный город.

Дорогая Ира.

Я получил сегодня твое письмо от 21 и 22 июля со вложением двух иголочек хвои, которые, оказывается, никуда не потерялись, чему я очень рад. Буду писать, как ты сказала, до 28 числа. Теперь уже недолго ждать. Спасибо тебе за твои милые слова, которые я не заслуживаю. А боязнь высоты у меня точно такая же, как и у тебя, — на Колыме я никогда не мог перейти по бревну, достаточно толстому и устойчивому через пропасть, ущелье, распадок — садился и перебирал руками. Я в Вологде, в детстве, юности не ходил на колокольню и не смотрел город с высоты, боялся подойти к перилам — а мне кричали:

«Трус, не может». И я лез к перилам — и опять пугался, терял равновесие — в те времена таких тонкостей, как вестибулярный аппарат, не принимали во внимание.

Крепко целую.

В.

Москва, 26-VII-68 г.

Дорогой мой, получила твои два письма, в том числе то, где ты выражаешь восторги по поводу моей нагорной проповеди. Увы, нет ничего бесполезнее проповедей! Так думала я, таща в 34° жару две сумы и рюкзак со всякими продуктами и фруктами, задыхаясь — ведь предварительно я отстояла в очереди 2 часа тоже на солнце. А мои юноши в это время лежали на пляже. Так всегда. И я думала — надо еще дать возможность человеку делать добрые дела, не ставить его перед фактом собственного свинства. Но как подумаю — в этой очереди, с этими сумками, Артем— это выше моих сил. Мне легче самой все сделать. Вот эгоизм любви — он делает любимого эгоистом поневоле. А письмо Лене я, оказывается, сунула в твой конверт! А я думала — потеряла. Что-то я заторопилась, и все перепутала.

Вчера я ходила гулять в ущелье — прямо здесь, неподалеку. Чем хорош Новый Свет — чуть отойдешь в сторону — и дикие места, ущелья, глыбы, трещины. И запах леса здесь — как настой. Пахнет сухотой, хвоей, жарой. Сейчас поведу туда детей.

Это письмо опять задержится из-за воскресенья — пойдет только 29. А 30-го я напишу тебе последнее письмо. Скоро уезжать, а мне грустно расставаться с морем, скалами. Все это — как осуществившаяся мечта моего детства. Тогда я писала стихи о море и скалах, не видев их ни разу. А мои заевшиеся дети ноют — надоело море. И на всякие экскурсии в горы я их буквально заманиваю рассказами о пещерах, подземельях и т. д. Им бы играть в карты в тенечке, ходить в кино. Я вспоминаю, как я в 10–11 лет изобретала какие-то сказочные приключения просто в зарослях сорняков. Странно как-то! А их я стараюсь напичкать всем, чего была лишена, а им это не надо.

Можно ли сделать другому человеку что-то доброе? Или просто надо предоставить его своей судьбе?

Ну — идем в поход! На счастье, я обнаружила в ущелье заваленный вход в подземелье — этим ребята соблазнились.

Целую. Будь здоров и весел.

Ира.

Москва, 28 июля 1968 г.

Сегодня 28 июля — последняя моя корреспонденция — в Крым. Кто в выгоде — я или ты, которая до самого отъезда будет получать мои письма, или я, который получу опять до последнего дня — писать уже не имеет права. Я могу, конечно, писать для тебя письма в июле — в сущности так же и для себя, наверное. — Но какие-то тайные силы управляют нашей волей — писать такое письмо можешь, но не всегда это живая переписка, новое общение. Я, например, когда пишу и если перечитываю, всегда думаю, какую ты сделала рожицу при этой вот фразе, а при этой? Все это обеспечивает живость общения. В случае сочинения писем в стол требуется подняться еще на один этаж воображенья, чтобы сделать все живым. На лишний этаж. Очень близко к такого рода лишнему этажу в личной переписке стоит писание рассказов, ибо в самой своей важной сути рассказ — это письмо. Честное письмо. И общественных начал у рассказа нет. На твои многие письма последние (с Честертоном[369]) я не отвечал с нужной и даже необходимой полнотой, но это из-за того, что переписка наша кончается. Морская твоя экспедиция приходит к своему концу. Я вечно буду помнить июнь шестьдесят восьмого года — это лучший месяц моей жизни. Неплох и июль — ибо как ни ругал почту — это дало мне ежедневное общение с тобой, пусть не совсем удовлетворительное, но Крым есть Крым, география есть география. Целую тебя из Москвы с уверенностью, что это письмо найдет тебя в Новом Свете. Будь здорова, скорее приезжай.

В.

Письма я писал каждый день, просто не в одно и то же время дня их отправлял.

В.

Дорогой мой, пишу тебе последнее письмо!

Сегодня опять ходили в горы! Великолепно! Новый Свет — райский уголок. Всюду ветер, волны. А пришли домой — тишина, солнце, спокойное море. Прямо видно сверху, как за Соколом и Орлом бушуют белые гребешки, а у нас тихо. Захватить бы кусочек в Москву — кусочек моря. А я, пожалуй, привезу тебе море в пузыречке. Хочешь? Но, может быть, и не стоит. А почему бы и нет? Кусочек водоросли, камушки, вода. Как ты думаешь?

Ах, скоро, скоро уезжать! Снова жить без моря!

Мой хозяин все пристает ко мне — хочет показать мне персонально, без детей Ад и Рай — здешние достопримечательности, к которым трудно добраться. Но я говорю — что вы, я для детей только и пойду туда.