Уголки крупного рта, ноздри и толстая верхняя губа изредка подрагивали в пренебрежительной усмешке.

С усилием подняв руку, он провел ею по высокому, выпуклому, блестящему, без единой морщинки лбу, по редким, зачесанным назад волосам, погладил затылок, потрогал тонкую костлявую шею и осторожно, словно сдерживая боль, опустил усталую руку на колено вытянутой ноги.

— Убивать пока не будем, — раздельно произнес он. — Убийство слишком грубое средство для мирного времени. Впрочем, мы убиваем — если не физически, то морально, — компрометируя, дискредитируя, клевеща, запугивая, подкупая, совращая, игнорируя, замалчивая. У нас бессчетное число таких приемов. С помощью уловок и ухищрений наши безнравственные поступки превратятся в невинные, похвальные — в патриотические, падшие девицы станут целомудренными, черти — ангелами, нашелся бы только умелый фокусник.

Он перевел дух, предостерегающе подняв указательный палец, чтоб Радлак его не перебивал, потом ткнул им на депутата:

— Этим фокусником я выбрал тебя…

И, увидев вопросительно поднятые брови Радлака, — «А почему меня?» — тут же добавил:

— Ты в прошлом красильщик, умел перекрашивать ткани, сумеешь перекрасить и души. Впрочем, речь идет скорее о подкрашивании. Это несложно. Уточним детали. Популярности в правительственных кругах мы добились благодаря нашей непопулярности у себя дома. Мы живем, процветаем и благоухаем в общественных садах лишь на том навозе, которым нас мажут дома. Нам необходимы две вещи: еще большая популярность у правительства, а значит — еще большая непопулярность дома. Короче, чтобы приятнее пахнуть, нам следует сильнее вонять, для чего необходима еще большая порция дерьма на наши головы. Это во-первых. А во-вторых, подставив себя под брань и поношения, мы поднимем наш авторитет и дома. Vulgo:[19] пусть на нас еще больше нападают дома, но с нашего ведома.

— За мое жито меня же и бито! Благодарю покорно! — вырвалось у Радлака.

— Не стоит благодарности. Мы заплатим, чтобы нас высекли.

— Еще лучше!

— Так мы убьем двух зайцев: порка за собственные деньги, от которой не больно, потому что подкупленный только размахивает плеткой. Свой высоко замахивается, да не больно бьет. А со стороны кажется, что нам крепко всыпали.

— А если ударят как следует, по-настоящему? Я бы не рисковал.

— Пойми, мы устроим им ловушку. Ловушка — еще один плюс нашего плана. Они полезут в капкан за кусочком сала и попадутся. И тут остается лишь припугнуть их: «Ах вы изменники! Лу́пите нас за наши же деньги! Какая вы после этого оппозиция?»

Радлак покачал головой. Затея ему не нравилась.

— Такая оппозиция — что дырявый мешок. Будешь сыпать в него золото, как крупу, и никогда его не наполнишь! А если они завопят: «Нас подкупают! Нас хотят купить! Но мы не поддадимся! Не запятнаем свой щит! Чужие деньги нам претят!» — что тогда? — проговорил депутат, сел в кресло против председателя и заглянул в кофейник — не осталось ли там еще что-нибудь? Налил себе и потянулся за сигаретой.

— Допускаю, — кивнул председатель, — фактически можно представить, как они завопят: «Караул, нас подкупают!..» — или что-то в этом роде. Но они не отважатся, морально будут не в состоянии. Отсюда вывод: промолчать. Зачем кричать? Криком ничего не добьешься. Не понимаешь их психологии? «Мы вносим миллионы во всевозможные свободные фонды, и, если из этих сумм нам кое-что перепадет, — соображают они, — мы получим свое же. В конце концов — какая разница, кто дает?» Тем они усыпят свою совесть, которая будет храпеть так, что ее не разбудит никакая канонада, разве что более солидная сумма от кого-нибудь из наших конкурентов. Возможно, они подумают и так: «Им, — то есть нам, — нужна оппозиция, они нанимают нас, мы согласны. Пусть платят».

Председатель хмыкнул и снова опустил голову на подушку.

— Разумеется, — поучал он депутата, — такое не делается на виду у всех. Оппозицию не купишь в лавке на ярмарке. Тут требуется тонкость и осмотрительность. Мы ничего не знаем, а они и подавно не смеют догадываться, что деньги идут от нас, что плачу я или ты. Снаружи гладко, а внутри может быть и гадко. Погляди на швы сюртука: ты видишь, где они начинаются? Нет. Вот и мы должны работать так, чтобы все — шито-крыто и не отыскать узелков. Нужны посредники, покровители, симпатизирующие оппозиции, они и давали бы ей деньги. А мы остаемся в тени.

Фарнатый перевел дух.

— Я выбрал тебя. — Он сверкнул стеклами пенсне на депутата. — Переговори с Петровичем, и делайте, что понадобится. Скоро выборы…

— В Национальное собрание? — вытаращил глаза Радлак.

— Срок приближается. Надо готовиться. Возможно, они состоятся раньше положенного… Деньги есть, — не поскупимся. Это тот самый случай, когда торговаться не приходится. А когда они возьмут от нас деньги, то уже не посмеют завопить: «Караул, нас подкупают!» Рыльце в пушку!

У ноздрей Фарнатого прорезались складки: это он улыбнулся.

— Чистый щит? — председатель поморщился. — Скорее, подчищенный. Вопрос — чем? Чистота относительна. Одна — за крону, другая — за тысячу, третья — за миллион. Что стоит тысячу — не клюнет на крону, а миллион не посмотрит на тысячу, не есть суммы, за которые можно купить любую невинность.

— Встречаются и порядочные люди, — возразил депутат и, помешав кофе в чашечке, выпил его залпом. Засмеявшись, он добавил: — И порядочные члены оппозиции.

— Скажи, в чем сходство между порядочностью и температурой? — спросил председатель.

Радлак задумался, пожал плечами.

— То и другое изменяется при нагревании. А в чем между ними разница? От тепла температура поднимается, от холода — понижается. А порядочность наоборот: чем больше ее подогревают, тем она ниже, а чем меньше она подогревается, тем она выше.

— Подогретая порядочность — не порядочность.

— Порядочность, которую нельзя подогреть, нельзя и использовать.

— Ты не веришь в существование честных политических деятелей?

— Не имеет значения, верю ли я. Впрочем, я выразился неточно, сказав, что нельзя использовать порядочность, которую нельзя подогреть. Можно. Нам пригодятся честные оппозиционеры, бараны, воображающие, что крепче их рогов нет ничего на свете. Они будут бодать каменную стену, пока не разобьют себе башку. Есть, впрочем, и «честные» в кавычках, — эти хоть и бараны, но рожки у них бутафорские. Немного подмазать — и рожки отвалятся. Ты, пан депутат, обойдешь твердолобых стороной и займешься теми, что попокладистей. Умаслишь их. И пусть их бараньи лозунги растащат домашние воры.

— И предатели, — присовокупил Радлак.

— Безразлично, пригодятся всякие, «подмазанные» — если хочешь, называй их «умасленными», — и «твердолобые». Это означает раскол, а всякий раскол — залог упадка и разложения. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит», — процитировал он Священное Писание, — и его руины ценнее всякого навоза. Понимаешь?

— Как не понять!

— Так вот, — Фарнатый осторожно поднялся с кресла и мгновенье постоял, проверяя, не отсидел ли ногу, попробовал выпрямить сначала одну, потом другую. Затем отпустил ручки кресла и медленно, осторожно, не разгибая до конца колен, прошел за огромный письменный стол. Опершись руками о стекло на столе, сел и устало произнес: — Ты будешь первым тайным узелком в этом шитье, Петрович — вторым, остальных подберете сами. — Помолчав, он добавил: — От Петровича будет толк.

— Своенравный гусак этот Петрович, — усомнился Радлак.

— Не захочет пробиться в депутаты, останется гусаком.

— Ну, за депутатское место он позволит и глаз себе выколоть!..

— То-то же. А теперь иди и действуй.

И председатель протянул большую плоскую руку с набухшими венами. Радлак схватил ее, заморгал и попытался пошутить:

— Итак, во имя предательства…

— Мне все равно, — устало махнул рукой Фарнатый.

У дверей депутат остановился.

— Выборы и в самом деле будут?