Под руку ему попался Сладкович{24}.

Прекрасно, но и это не для Ганы. Она будет ломать голову над каждой строкой: «Что это за горящая мечта? Горит керосин, дрова в печке, может сгореть заправка для супа, сало на плите, но мечта? Если загорится мечта, вся отчизна воспламенится и сгорит дотла… Кипящие чувства только обожгут человека… Разве у скалы могут быть «кипящие чувства», ведь скала — это скала, а не младость… Благодарю покорно, если моя юность окажется лучом блестящим…» Нет, не то, усмехнувшись, решил он.

Просмотрев Гвездослава{26}, он безнадежно махнул рукой.

— Нет, скорее уж Янко Краль, Само Халупка, Ботто{27}.

«Все эти книги, — подумал Ландик, — написаны для образованного человека… С поэзии начинать не стоит: где это видано, чтобы солнце умирало, да еще в золотой колыбели?.. А о современных молодых поэтах нечего и говорить: у них колени походят на череп или на голову, луна — на тонзуру… Для кого пишут эти люди? Писать надо хотя бы для двух миллионов читателей, а они пишут для пятисот человек, да и те вряд ли их поймут. Литература должна быть понятна и интересна для всех. Ведь и об элементарных вещах можно писать просто и интересно, к тому же так, чтоб это имело и художественную ценность. Писатели великих народов могут позволить себе роскошь писать для горсточки избранных, но если весь народ — горстка, то извольте писать для всего народа, иначе и те, кто еще интересуется литературой, перестанут читать».

Рассуждая таким образом, Ландик наткнулся на рассказы Толстого «Два старика», «Чем люди живы», «Упустишь огонь — не потушишь». Вот это ясно и понятно. Ландик обрадованно сунул книжку в карман, чтобы не забыть, а то Гана, чего доброго, высмеет его за рассеянность.

Под вечер Ландик зашел к Толкошу на квартиру. Это большая побеленная комната с низким потолком и прогнувшимися деревянными балками. Железная кровать, жестяной таз для умывания и некрашеный столик, около столика — три грубых тяжелых стула. На вбитых в стену гвоздях висели грязные полотенца, фартуки, пальто и шляпа. Изъеденный червоточиной, ничем не покрытый пол. Маленькая лампа чадит, и запах гарного масла смешивается с запахом дешевого табака.

Толкош был человек зажиточный, и такая скудость обстановки и духота показались Ландику нарочитыми. «Это от скупости», — решил он. На стенах — никаких картин; книг, газет нет и в помине. Только за поперечной балкой торчали листки старой пожелтевшей бумаги. На столе — большой, набитый табаком кисет и пузырек с чернилами, под который подложена спичечная коробка.

Мясник сидел в черной шелковой шапочке, в домашних туфлях, без пиджака и фартука. Покуривая трубку с длинным чубуком, он что-то писал на голубой бумаге.

Увидя Ландика, Толкош бросил бумагу в ящик стола.

— Чем это ты занимаешься? — спросил Ландик, поздоровавшись.

— Сестре письмо писал, — угрюмо ответил Толкош.

На лбу и на щеках у него выступили красные пятна. Он снял шапочку и предложил Ландику сесть. Ландик сел, держа в руке шляпу и тросточку.

— Ну, ты все еще не набрался смелости? — сразу же начал он о Гане.

— Не набрался и не наберусь, — проворчал Толкош.

— Почему?

— От меня все клиенты разбегутся.

Ландик затрясся от смеха.

— То, что я держусь за свой «гонор», не причина для смеха.

— Все та же старая песня… Послушай, этот твой «гонор» начинает мне казаться подозрительным. Может, это только скупость или жадность? Ты вроде того мясника, который не женился, чтобы не потерять покупательниц. Он думал, что если выберет одну из них в жены, то остальные перестанут покупать у него мясо. Ты несешь чушь, кому какое дело, с кем ты встречаешься? Главное — хорошее мясо, тогда никакие покупатели тебя не бросят. Скажи еще, что полиция накажет тебя за нарушение порядка, если ты станешь ухаживать за Ганой. Я показал тебе пример. Гана — красивая, проворная, умная и милая девушка. Любит читать. Я вот несу ей книжку.

Толкош нахмурился, лоб прорезала глубокая поперечная морщина, придав лицу суровое выражение. С шумом встав из-за стола, он отложил трубку и снова молча подсел к Ландику. Довольно долго смотрел в пол, как бы размышляя о чем-то. Потом, не поднимая глаз, прохрипел:

— У тебя дурные намерения, ты непорядочно поступаешь с девушкой.

— Ну, знаешь! С чего ты взял?

— Ты на ней не женишься.

— Конечно.

— В том-то и дело.

— Что еще за дело? Ты что, забыл наш уговор? Я же хочу сбить с тебя спесь, хочу, чтоб ты сам набрался смелости. Для того, чтобы «гордый пан мясник» мог ухаживать за кухаркой, мне пришлось доказывать, что я, «доктор прав», не стесняюсь Ганы. Вспомни уговор, осталось еще три дня, но если ты соберешься с духом, я тотчас же отступлю.

— Еще три дня! — принужденно рассмеялся Толкош. — Вскружишь ей голову, а мне останется ловить ее мысли о тебе. После доктора прав — я, мясник…

— С такими капиталами и званием почетного ремесленника тебе ничего не стоит выбить из седла меня — маленького чиновника. Впрочем, я еще и не сел в седло… Я ж тебе говорю, не теряй время. Если завтра ты появишься с Ганой на улице, я исчезну, не оброню с ней ни слова.

— А если не появлюсь?

— Я продолжу демонстрацию.

— Девушка возомнит о себе; как же после этого я подступлюсь к ней?

— Девушки забывчивы, особенно если находят замену. Я ей это растолкую.

— Растолкуешь! Как же! Ты ученый, чиновник, пан. Девушки жизнь готовы отдать, лишь бы выйти замуж за пана. Но я понимаю, в чем дело: ты сам поймался на свою удочку. Она тебе нравится. Брось эту затею — для своего же блага.

Ландик вспомнил, как сегодня смеялась Гана и как она была прелестна. Он солгал бы, сказав, что Гана ему не нравится.

— Если бы ты не влюбился, тебе было бы безразлично, когда прекратить эти прогулки — сегодня или завтра, — привел аргумент мясник.

— Да ты ревнуешь! — воскликнул Ландик и встал. — Если бы ты не ревновал, тебе было бы безразлично, когда прекратятся наши прогулки. Я соблюдаю уговор. Забрасывай свою сеть сейчас же, и я смотаю свои удочки.

— Никаких сетей я забрасывать не буду, — разозлился Толкош, — и рыбачить не буду. Это я оставляю тебе, это ты ловишь в свои сети. Только знаешь что? Я постараюсь, чтобы они порвались и рыба от тебя ушла.

Толкош говорил возбужденно, резко, отрывисто, подчеркивая каждое слово. Потом поднялся, подошел к окну, снова взял трубку, придавил пальцем тлеющий табак, вынул спички, потряс коробком и добавил дрожащим голосом: