У Ландика мороз прошел по коже. Он еще раз посмотрел австрийский закон 1852 года, потом венгерский закон 1878 года, из любопытства сравнил их с военным уголовным законом 1855 года, и его охватил ужас. Спохватившись, он вернулся из прошлого столетия к современности и пожалел себя и всех служащих.

«Отдать — не отдать?.. Отдам… Раз уж я их купил, отдам. Потом пусть хоть вешают, я и без того залез в петлю…»

Взяв пакет за деревянную палочку, прикрепленную к тесемке, Ландик отправился на угол, где раньше встречал Гану.

Восемь часов, четверть девятого, а Ганы нет и нет. После недолгого размышления Ландик решил пойти прямо к дому Розвалида и позвонить. Ну что может случиться? Он позвонит. Ему откроет Милка, а может, и сама Гана. Он отдаст босоножки и уйдет. Правда, было бы неплохо и поговорить немножко, ну да если уж она не сможет, то он узнает обо всем не сегодня, а завтра. Главное — не мозолить глаза прохожим этой коробкой.

Ему повезло. На втором этаже, стоя босиком на подоконнике, Милка мыла окно. Из другого окна, опершись на локоть, выглядывала сама Гана, в белом фартучке и белом платочке, завязанном по-бабьи. Она сразу же узнала Ландика и, улыбнувшись ему, кивнула головой. Но это было не только приветствие — Гана кивнула головой направо вверх и подмигнула ему, словно приглашая войти. Ландик недоуменно смотрел на девушку. Она еще раз повернула голову направо и вверх — тогда он понял. Войдя в ворота, Ландик поднялся по лестнице. Гана уже стояла в дверях, протягивая ему руку.

— Входите, входите, пан доктор, хозяев нет.

Было видно, что приход Ландика порадовал ее. И Ландик тоже был рад, он едва удержался, чтоб не притянуть ее к себе и не поцеловать, как две недели тому назад поцеловал Желку в Брезницах. Если бы Гана вытянула губы и приказала: «Ну!» — как это делала Желка, — видит бог, он бы обнял и расцеловал ее там же, в дверях. Но Гана только потянула его за руку в дом.

Они вошли в кухню.

— Так вот оно, ваше королевство, — заметил Ландик, осматривая просторную светлую кухню, где все свидетельствовало о взыскательных желудках банкира и его жены и о большом искусстве Ганы.

Посуды тут хватило бы для приготовления любого блюда по всем рецептам поваренной книги писательницы Терезы Вансовой{47}, а также по рецептам «Живены», «Словенки», «Гвезды»{48}, «Весны», «Евы»{49} и других журналов для женщин. В большом белом посудном шкафу стиля модерн разместились ступки, кофейная мельница, мясорубка, старинная кастрюлька для сбивания белка. За стеклом — расписные, тоже старинные, кружки с картинками из Лугачовиц, Тренчанских Теплиц, Пештян, Татр, Сляча, Карловых Вар. За ними — большие алюминиевые и голубые эмалированные кастрюли. На белой стене — яркие разрисованные словацкие тарелочки, кувшинчики, крышки и поварешки, терки для капусты, хрена, сыра, картофеля, сито для муки, маленькие сита для супа, чая, для протирания овощей и фруктов.

Рядом полочка с фарфоровыми солонками, перечницами, с банками для майорана, муки, сахара, а недалеко от нее, в углу — выскобленная лавка, на ней старомодные деревянные ковши, обитые латунными обручами, на гвозде висит старинная поварешка.

На столе, за который они сели, Ландик увидел продолговатую тыкву и усатые початки кукурузы.

— Ну, как поживаете, Аничка? Давно я вас не видел, — начал Ландик.

«Аничка», просто «Аничка», — звучало трогательно, доверчиво и ласкало слух, как приятная музыка.

— А я ждал вас на углу, думал, что вы пойдете от Толкоша.

— Мы у него больше не берем.

— Почему?

— Из-за вас.

— Из-за меня? — удивился Ландик.

— Из-за тех писем, которые он написал вашей матери обо мне и мне о вас. Я ведь послала вам то письмо. С тех пор я не хожу к нему за мясом. Не заслуживает он этого, клеветник. Он и к хозяину приходил, жаловался. Хозяин спросил, в чем дело, а я прямо сказала, что скорей уйду со службы, чем буду покупать у Толкоша.

Это польстило Ландику. «С характером девушка», — подумал он. Она понимает его, защищает, готова даже службу оставить и не скрывает этого. Насколько она выше Желки! Та тогда сразу переметнулась к Дубцу. Волна благодарности залила его сердце. Он встал со стула, подошел к Аничке и положил ей руку на плечо.

— Разрешите вас поцеловать, — неожиданно вырвалось у него.

Она опустила головку, лукавая улыбка промелькнула на лице. Она схватила его руку. Ничего не сказала и не написала ни слова — и все-таки дала документ, составленный каллиграфическим почерком, ровным, округлым, не таким, как та злополучная приписка к письму Толкоша. Этот теплый, хороший почерк чувствовался в улыбке, в том, как она склонила головку и взяла его руку. Ее губы казались ему теплым, мягким красным воском для печати. Они прямо созданы для того, чтобы ставить на них печать любви — поцелуй.

Ландик поставил печать и тем скрепил немое признание.

Спустя минуту он произнес:

— Я тут привез вам, Аничка, кое-что из отпуска…

По фирменной марке, по медалям, по изображению женских ног на коробке нетрудно было угадать, что это обувь.

— Но зачем? Не надо…

— Примите, от всей души.

Гана взяла сверток и развязала его. Вынула красную плетеную босоножку на низком каблуке. Сняла свою зеленую суконную, без каблука, туфлю и, закинув правую ногу на колено, примерила.

Ландик смотрел на ее ногу, обтянутую желтым чулком. Узкая, маленькая, с тонкой лодыжкой, изящная нога барышни, которая вряд ли много ходила босиком и не «растоптала» ее.

«Какое удивительно аристократическое создание, — восхищался Ландик, глядя на девушку. — Откуда только она взялась?»

Надев босоножки, Гана встала, попрыгала и, гордо выступая по кухне, сказала, еще красная от смущения:

— В самый раз. Теперь буду в них щеголять. Большое спасибо.

Поклонившись ему, она стянула сзади завязки белого фартука и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Чем мне отблагодарить вас?

«Удивительная девушка, — решил Ландик. — Хочет отблагодарить, только бы не остаться в долгу. Откуда она взялась? Откуда?»

— Боже упаси! Ничем, — ответил он, — такая малость.

— Но что в ней, в этой малости?

— Сердце.

— Сердце в туфельках! — рассмеялась она.

Жаль, что ему уже пора было идти на службу. Он мог бы посидеть здесь до самого вечера. Девушки дома одни. На обед они угостили бы его этой тыквой и кукурузой. В два счета зажарили бы шницель из телятины. Вот бы здорово! Но окружной начальник наверняка уже притаился за статуей Яна Непомуцкого и следит, как его чиновники идут на службу. Надо торопиться. И так на его счету слишком много грехов. А жаль…

— Спасибо еще раз, и приходите непременно, — сказала на прощание Гана.

— Приду, — пообещал Ландик.

Внизу на лестнице он обернулся и помахал рукой. Гана стояла в дверях. В воротах он оглянулся — она вышла на лестницу. На улице он обернулся еще и еще раз — Аничка, стоя в воротах, смотрела ему вслед. Они уже не смущались, как в первые дни, Ландика уже не беспокоило, видит ли его кто-нибудь. Он не стыдился ни за нее, ни за себя, не думал больше о том, что Гана всего-навсего кухарка, а он — образованный, доктор юриспруденции, комиссар политического управления, государственный служащий.

За статуей святого Яна Непомуцкого Ландик увидел кончик пестрого зонтика. Начальник был еще там, значит, девяти еще нет (девять — последний срок). Иначе он сидел бы в своем кресле… Хорошо, что не опоздал…

«Увидел, отдал — и не оставлю так, не уйду».

Прав был тот врач, который советовал: «Не чешись, не то сыпь пойдет по всему телу». Не послушался он, почесался, чтобы стало полегче, и вот сыпь разошлась по всему телу. Разбередила душу Гана. Тянуло пойти к ней. Пошел — и вернулся с Аничкой в сердце и в мыслях. Окончательно заболел любовью.

Доверие Ганы он завоевал. Через стену общественных различий перешагнул. В любви ей признался и припечатал признание поцелуем. А дальше что? Должно бы последовать обручение, а потом — женитьба. Родные будут против. Неприятно, конечно, но это не помеха. Женится-то в конце концов он, жить с Ганой ему, а не матери, не сестрам, не братьям и не невесткам. Препятствий — два: во-первых, неопределенность положения. Начальник сердится, супруга его — тоже. Значит, следует ожидать, что в лучшем случае его переведут… Если б он хоть состоял в какой-нибудь политической партии! Секретарь организации превознес бы его до небес, и тотчас бы нашелся какой-нибудь министр, который вступился бы за него. А еще лучше, если бы у него, как у Бригантика, имелись членские билеты всех партий — тогда на его защиту поднялось бы все правительство, он был бы неуязвим. Эту ошибку, впрочем, еще можно исправить, стоит сделать несколько шагов, сходить в секретариаты и заплатить членские взносы. Обойдется это, скажем, в сто крон. Даже меньше, наверно. Может быть, чиновники платят меньше… но… тут есть и другое, более серьезное препятствие. Вопрос существования. Как прожить двум нищим, если они не побираются и не крадут?