Тихий, едва слышный голос Ганы вдруг стал визгливым, требовательным, сварливым. Неопределенный, неуверенный тон Ландика теперь звучал нетерпеливо, — он женится на Гане, «et si illabatur orbis», — сказал бы Сакулик цитатой из Горация, заимствованной из справочника Тврдого, то есть «пусть хоть свет перевернется», как написано у Кузмани{44}. Казалось, вот-вот потечет кровь избитого мясника Толкоша. Начальник Бригантик рычит, как голодный лев из зверинца Клудского. Воздух сотрясается от сообщения о дисциплинарном взыскании, которое грозит Ландику увольнением. Общество Старого Места, восставшее против «большевика», опозорившего своим поступком государственное учреждение, волнуется, словно разбушевавшееся море.

Не удивительно, что пани Ландикова не на шутку перепугалась. Она, правда, не знала, что такое дисциплинарное взыскание, но зато прекрасно понимала, чем грозит увольнение со службы. Она не разбиралась в том, что такое «большевик», но знала, что такое домашний вор, который понемногу, незаметно крадет у тебя самое ценное и дорогое. Отчетливей всего она осознала, что какая-то кухарка собирается бросить тень на всю семью. Это все равно что посадить чернильное пятно на белую накрахмаленную сорочку. Сколько ни стирай, пятно все равно останется. Ее больше удручало даже не то, что Гана — кухарка, а то, что она бедна. Пани Ландикова сама прожила в бедности всю жизнь, собирая крейцерики и распределяя их между сыновьями, отказывая себе во всем, и поэтому желала каждому сыну богатую невесту. Ни знатный род, ни общественное положение, ни высокие связи не прельщали ее. Только деньги! Она приняла бы Гану, будь она богата, и отвергла бы графиню или дочь министра, если бы та была бедна.

«Деньги — солнышко, которое позолотит любую лужицу, вырастит самое хилое растение. А бедность — ночь, которая все покроет мраком, — говаривала она. — Хватит с меня бедности, я не раз тонула в ней. Врагу не пожелаю столько горя, сколько я перенесла».

Сейчас она не находила выхода. Зная сына, она понимала, что ни запрещением, ни угрозой она не предотвратит «скандал». Младшему сыночку нельзя ни приказывать, ни запрещать, ни угрожать. Только просьба, или нет, даже не просьба, а какой-нибудь хитрый ход, ласковое убеждение может устранить грозящую опасность.

Она решила посоветоваться со средним сыном Штефко, банковским служащим, который постоянно имел дело с цифрами и потому всегда считал-рассчитывал. По мнению старой матери, он был самым практичным из сыновей, самым скромным и хозяйственным. Он занимал весь дом матери, а ей из пяти комнат оставил ту, в которой она жила раньше, только чугунную печку оттуда вынесли и отодвинули шкаф, который заслонял дверь, когда дом снимали чужие люди. Это означало, что мать может свободно ходить по всему дому и находиться в любой комнате. Штефко кормил мать и платил налоги. Он покрыл дом новой крышей, побелил его снаружи, а внутри перекрасил, поставил новые печи, настелил паркет, вокруг дома насадил деревья — елочки, березы, липы, тополя — и огородил все железным забором; дорожки, двор и тротуары посыпал прекрасным желтым песком, — и за несколько лет запущенный деревенский дом превратился в господский особняк, в небольшую помещичью усадьбу, похожую на те, какие встречаются в деревнях.

Штефко достал блокнот, в который записывал расходы и издержки, и стал подсчитывать:

— Допустим, Яник получает двадцать две тысячи крон, да еще надбавку, с пятью процентами, которые ему дали бы в каждом банке, это соответствует примерно полумиллионному капиталу в год. Значит, он может претендовать на приданое хотя бы в полмиллиона. Я не беру в расчет то, во что обошлось воспитание Яника и сколько сожрало обучение… Легкомысленно было бы отказываться от какого-либо вклада… Наш банк, возможно, дал бы ему и шесть процентов, а частным образом можно получить даже десять… Блестящий молодой человек с положением и добрым именем — ценная бумага, которая приносит определенную ренту; рента эта не падает на бирже, и стоимость ее возрастает с каждым годом… Когда двое основывают совместное предприятие, капиталы их должны быть равны. Ну а какой капитал представляет собой кухарка? Ей платят двести крон в месяц; двести крон уходит на ее питание; итого получается в год — две тысячи четыреста и две тысячи четыреста, всего четыре тысячи восемьсот крон. Союз брата с кухаркой — нереальное предприятие, потому что брат вносит и свой разум, и знания, и весь доход со своего капитала, в то время как кухарка, выходя замуж, и проценты от теперешнего капитала потеряет, и разума в предприятие не внесет. У нее останется только жизнь, то есть мертвый капитал, который ничего не приносит, сохранение которого к тому же требует денег. Для чего же брату пара, ну, допустим, даже трудолюбивых рук? Чтобы платить за них дважды, трижды по четыре тысячи восемьсот крон…

— Хорошо, хорошо! — прервала его мать. — Но как этому помешать?

— Я думаю, — ответил Штефко после недолгого размышления, — самое лучшее — перевод его из Старого Места. Любовь очень скоро забывается. Когда дело касается любви, каждый молодой человек ведет себя как банкрот, который скорее сделает новый заем, чем погасит срочный вексель.

— Я думаю, — вмешалась невестка Линка, которая сама ничего не принесла в дом Штефко, но зато от новой невестки требовала приличного приданого, — мы могли бы взять в дом эту кухарку… Ты ведь знаешь, я не могу есть, когда сама готовлю; я худею, да и голова кружится. Рано или поздно нам все равно нужна будет кухарка.

— Но, душенька, — возразил муж, — я же подсчитал сейчас, что это — четыре тысячи восемьсот крон. Я люблю Яника, но он постоянно торчал бы тут у тебя, и я не был бы спокоен. Ведь где плохо лежит, там и вор норовит… Да и не модно нынче полнеть. Это роскошь — держать кухарку и толстеть. Люди осудили бы. Теперь такое время, что люди скорей стерпят одну прислугу на два дома, чем двух прислуг в одном. Все экономят, где можно.

Мать кивала головой, но не чувствовала удовлетворения. Они не посоветовали ей ничего путного. Хотя, если Яника переведут в другой город, может, будет лучше.

— А к кому надо обратиться, чтобы Яника перевели из Старого Места? — спросила она Штефко.

— Прямо к президенту… Я могу написать письмо от твоего имени.

Пани Ландикова навестила и дочь Жофку, которая вышла замуж за молодого мелкопоместного, обремененного долгами дворянина Эрнеста Томека из ближайшей деревни. Он вместе с семьей обрабатывал около пятидесяти моргов довольно скверной земли. Грубиян, который никогда не выбирал слова, сказал ей:

— Бык — вот что самое главное. Если отец породистый, то порода улучшится. Породистый бык — породистые и телята. Если телятки хороши, и корова станет лучше… Яник — семя первого сорта, а кухарка — необработанная целина, полная сил и скрытых возможностей. Надо только вспахать ее, удобрить, засеять превосходными семенами, и урожай будет первоклассный.

Хлопнув в ладоши, он громко рассмеялся.

Жофка была изысканнее в выражениях. Слова мужа показались ей слишком грубыми. Желая смягчить его сравнения, она заметила:

— Яник — розовый бутон, а девушка — ветка терновника. Привьем к этой ветке глазок «Барона Ротшильда» и «Ля Франс», и побеги будут уже ротшильдята или ляфранчата.

— Но к золотому всегда лучше прибавить золотой, а не медяшку, — возразила старая мать. — Тогда будет два золотых.

— Но если к золотому прибавить нуль, то будет десять золотых, — отпарировал зять.

Жофка засмеялась:

— Смотря где поставить нуль, перед единицей или после нее…

Пани Ландикова рассердилась:

— Вы только зубы скалите, а дело серьезное. Вижу, от вас толку не добьешься.

И она пошла к старшему сыну, Дюрко, владельцу бакалейной лавочки.

— Разные бывают мнения, — начал Дюрко. — Некоторые хозяйки считают, что кофе вкуснее, если смешать различные сорта. Другие говорят, что смешивать не следует: чем выше сорт, тем лучше кофе. Я лично никогда не смешивал бы «Цейлон» с «Кубой», кофе с тремя звездочками и кофе с одной звездочкой. Три звездочки и одна — это только по небесной арифметике четыре, а в кофе, если смешать три и одну, — будет две. Яник — кофе с тремя звездочками, кухарка — с одной. Кухарка заберет одну звездочку у Яника, и он станет сортом пониже. Я бы не советовал смешивать их.