Комната показалась ему набитой мебелью, хотя как раз мебели в ней было мало. Почти четверть площади занимало массивное кресло кирпичного цвета, видимо, служившее и постелью, потому что кровати не было видно. Этот представитель современного комфорта владычествовал в комнате и угнетал прочую мебель, вернее, остатки той мебели, что стояла когда-то в старомодном провинциальном просторном доме. Круглый раздвижной столик из тисового дерева на круглых ножках, вокруг него три стула (когда-то их было наверняка двенадцать) с квадратными спинками и пухлыми мягкими сиденьями, обтянутыми сукном, тоже кирпичного цвета, внушительный желтый комод с ящиками и черными обломанными ручками; на комоде — четырехугольное зеркальце в деревянной раме, вращающееся между двух подставок, старый альбом в кожаном переплете, над комодом — соломенный коврик с несколькими выцветшими фотографиями.

Когда пани Эстера затворила широкую дверь, взору Петровича открылись две большие картины, написанные маслом. На одной — молодая супружеская пара, на другой — светловолосый мальчик. Между портьерами — цветной герб с лентой, на ленте надпись: Георгиус Дворецкий, anno Domini 1230[39].

Через большое окно в комнату вливалось небо, наполняя ее своим голубым светом. Верхушки серебристых елей доходили до середины окна. Виден был склон, покрытый засохшей травой, скелеты сиреневых кустов и узкая тропка, уводившая за холм в поле. От солнца, которое уже склонялось к западу и словно через плечо косилось в угол комнаты, она казалась веселой.

Взгляд Петровича остановился на широком подоконнике; внимание его привлек маленький комнатный сад с миниатюрным березовым плетнем — несколько прутиков с листочками среди трех-четырех камешков, колючие головки мелких кактусов.

В обстановке комнаты бедности не чувствовалось, только от картин и земанского{133} герба веяло немой грустью, витавшей над голым полем, над узенькой зеленой дорожкой, комнатным садиком. Грусть охватывала сердце. Осколок былой роскоши в чистенькой бедности. Пожарище на месте крепости, руины замка, заброшенный парк, потемневшее слепое зеркало рококо вызывают такую же грусть. Печальный закат былой красоты, богатства и величия, попранной гордости, павшей на колени и склонившей голову. Печальное, жалостное зрелище.

Эстера перехватила взгляд Петровича.

— Это земля из нашего имения, — она указала на садик и улыбнулась. — Все, что осталось от целого парка. А эти три камешка — с тропинки, по которой я ходила, наблюдая, как садовник поливает газоны, цветочные грядки и клумбы. Теперь я поливаю их из этой лейки. — Она вынула из стола детскую леечку. — Или этим маленьким шлангом, — она взяла в руки какую-то трубку. — А тут у меня лопатка, мотыжка, ими я рою и перекапываю.

«Она еще и улыбается! Это ведь очень грустно!» — усомнился он в искренности ее смеха. Но ее смех звучал искренне. Вполне естественный как будто, и в то же время неестественный, потому что для него нет причины.

— Жалеете?

— Нет. О чем жалеть?

— А ведь, наверное, не одна слеза оросила эти кактусы, — высказал он догадку.

— Вы плачете над старыми сказками вашей матери? Плачете, что не нашли правды на свете, что Златовласку сожгли?

— Это давно прошло.

— И это — коротенькая сказочка, которую рассказывали давно-давно. Началась она гербом, а кончилась садиком. Старая, избитая сказка, трогательная, когда слышишь ее впервые. Сказка о короле, который стал нищим. Было все: молодость, богатство, огромный дом, поля, а осталась только комнатушка и такой вот садик с цветами. Страшно надоевшая сказка. Я вижу ее ежедневно, слушаю, привыкла к ней, уже не замечаю ее и не грущу. Мне полагалось бы плакать! Но — слез нет, нет ни слезинки. Взгляните!

Она повернулась к нему лицом и широко раскрыла глаза, отчего сморщился лоб и слегка вздернулся нос. Из-под черных бровей на Петровича смотрели большие серые глаза с блестящими, расширенными зрачками, словно с длинных тенистых ресниц на них, как на цветы, упали росинки. Зрачки вздрагивали, и свет мигал в них.

— С такими глазами и такой конец? — искренне изумился Петрович. — Вы правы — не надо плакать! Но напрасно вы себя хороните! Сказка не кончена. Она начинается. Этот садик — не единственное ваше сокровище. Тот, — он показал на окно, — это недолговечное прошлое. А портрет? — Он посмотрел на светловолосого мальчика: — Сын?

— Да. Мой мальчик.

— Другой сад. Сад будущего.

— Может быть, есть и еще сады?

— Еще один. Садик настоящего, — он оглядел ее, — это вы… Множество прекрасных бутонов…

Эстера ждала признания в любви. Она жаждала ласкового слова, но не у себя дома, а где-нибудь в другом месте. И упрекала себя за мягкость. «Словно кот на крыше, рад позабавиться с кошечкой. Пусть только попробует поднять лапку — глаза выцарапаю», — решила она на случай, если депутат станет чересчур нежным.

— А садовники найдутся…

«Начинается, — подумала Эстера, — сейчас я его ссажу с крыши, пусть ходит по земле». Она взяла сумочку и вынула бумажку. На ней было написано: «Что необходимо человеку, чтобы прожить?»

— Пускать новые ростки трудно. Жизнь не похожа на садовника. Она часто подрубает живые деревья у корня. Прочтите, — и подала Петровичу бумажку. — Я вырезала себе это из какой-то газеты.

Он прочитал:

Пока он читал, она смеялась.

— Разве что при таком образе жизни. А ваш садовник — коммивояжер: пока предлагает свой товар, мило улыбается, любезен, согласен на все условия и минимальные выплаты в рассрочку, но стоит ему уговорить покупателя и тот подпишет обязательство — горе вам! Он сразу становится наглым, говорит свысока, и попробуйте опоздать с очередным взносом! Его напоминания не будут вежливыми, милыми и любезными.

Петрович положил вырезку и загляделся на пани Эстеру, пытаясь разгадать — с какой целью она показала ему это? Намекает на его благополучие и собственную бедность, чтоб он не забывал о пропасти, лежащей между ними? Хочет вызвать сочувствие к себе? Или намекает — раз речь зашла о новых ростках; ладно, но в таком случае садовник обязан заботиться о садике, а фирма — быть снисходительной, если другая сторона и запоздает с платежом? То есть — ты поставляй товар, но я тебе ничего не дам?.. Или она живет по этому вот газетному рецепту? Тут он остановился. Ужасно… Тетка Корнелия жалуется, чуть не причитает, что замучена пошлинами, всеведущая Магулена выплачивает до трех тысяч в месяц на внебрачных детей Дубца, пани Мария пишет романы и готовит сандвичи никчемным поэтам, Желка, не задумываясь, отдает сотни крон за перманент и тому подобное. Петрович мысленно заглянул в гардероб жены. Вспомнились выборы, крестьяне, виденные им в деревнях, миллионы, выброшенные на иллюзорную волю народа, зашуршали банкноты его собственных доходов, вынырнули всевозможные нищие — интеллигенты и не интеллигенты. Сколько денег тратится на них? А эта прелестная женщина, у которой только одна шляпка, собирает рецепты, как можно прожить на три кроны в день. Не удивительно, что она говорит о лживых садовниках и вкрадчивых агентах.

Ему стало грустно и неловко за себя. Как и при первой встрече, захотелось помочь ей, облегчить ее жизнь и сделать все, чтоб ее окружала радость.

— Вы не дадите мне эту бумажку? — попросил он. — Она пригодилась бы мне как депутату. Хорошая сатира.

— Те, кто владеет земными благами в достатке, — со смехом щебетала она, — убеждены, что по этим рецептам можно жить. Ручаюсь головой — выдумавший этот рецепт был сыт и сидел под крышей, в тепле.