Вошли Розвалиды, серьезные и сосредоточенные в своем горе. Оживление Петровича понемногу передалось тихому директору и его жене, сидевшей с принужденной, натянутой улыбкой, и учтивому, все замечавшему Микеске. Аничка краснела от похвал, которыми ее осыпали, когда речь зашла о том, как она помогает своим хозяевам.

Адвокат не был расположен грустить вместе с хозяевами.

— Как вас угораздило взяться за револьвер? — беззаботно заговорил он о недавних печальных событиях и погрозил Розвалиду пальцем. — Эх, вы! Это более непростительное легкомыслие, чем неопротестованный политический вексель.

Он сразу перевел все на юридические рельсы.

— Незаконное обогащение… Деньги вложены в предприятие, предприятие разбогатело за счет ущерба, нанесенного вам, следовательно, оно несет материальную ответственность и обязано возместить сумму, уплаченную вами вместо него.

Розвалид начал прислушиваться.

— Даже если бы предприятие бездействовало, даже если бы оно обанкротилось, — доказывал Петрович, — господа поручители — не банкроты. Они взяли заем, они его обеспечивали, они вложили средства в предприятие, они обязаны и вернуть долг. А поскольку вы заплатили за них, они обязаны вернуть эти деньги вам. Не понимаю, как это вы не нашли адвоката. Или не искали?

— Я потерял голову, — признался Розвалид, — а эти, — он подразумевал местных адвокатов, — начали юлить. Все поручители — люди влиятельные, и адвокаты убеждали меня, что дело обречено на провал, и начинать его — напрасная трата времени и денег.

— Не может быть!

— К сожалению, может.

Вошла Аничка. Петрович краем глаза заметил белый фартучек. Ему хотелось блеснуть перед ней.

— Вы должны были обратиться ко мне. Да и сейчас не поздно…

— Если бы я мог надеяться…

— Доверьтесь мне. Я добьюсь.

— А задаток?

— Ничего не возьму. Даже на гербовые марки. Великолепное дело. Достаточно, если вы разрешите мне использовать эти факты в политических целях. Ведь все поручители — члены враждебной партии.

— Мне нечего терять, — повеселел хозяин дома. Слова адвоката пробудили в нем веру и надежду — два лекарства, дающие бодрость. Он радостно пожал руку Петровичу.

— Спасибо вам, пан депутат, вы вернули мне жизнь. Я даю вам право действовать от моего имени.

Бланк у Петровича был при себе. Микеска, как и всегда, внимательный и предупредительный, радостно выхватил из кармана авторучку, отвинтил колпачок и подал ее Розвалиду.

— Распишитесь вот здесь, — указал адвокат. — Надо помогать друг другу. Не годится разорять людей… Прошу и милостивую пани.

Перед Розвалидом был жизнерадостный, искренний, бескорыстный человек. Он почувствовал к нему расположение, придвинул свой стул поближе к Петровичу и, нервно застегивая и расстегивая пиджак, робко и доверительно сказал, что у него есть еще одно дело. Он вопросительно поглядел на жену.

Жена кивнула.

— Видите ли, пан депутат, у нас нет детей. А жене именно сейчас их особенно недостает. Она очень привязалась к Аничке и хотела бы ее удочерить.

Позвали Аничку. Петрович, по-отцовски обняв ее, подвел к стулу. Ей поневоле пришлось сесть.

— Значит, ваш отец жив? — уточнил он.

— Кажется.

— Как это, «кажется»?

— Я о нем ничего не знаю.

— Это Дубец, — вмешался Розвалид. — Я его знаю.

— Очень влиятельный человек в партии, — предостерег нахмурившийся Микеска, которому эта история не нравилась. — Я его тоже знаю.

— Дубец?.. Знакомая фамилия. Он не генеральный директор? — допытывался адвокат. — Дочь что-то мне о нем говорила… и пани Микласова, — вспоминал он. — У него имение неподалеку от Брезниц.

— Тот самый, — подтвердили Розвалид и Микеска.

— Все его знают, кроме дочери. А вас отец знает?

— Вряд ли. Он никогда меня не видел. Нет, он ничего не знает обо мне.

— Не печальтесь, Аничка, мы его заставим познакомиться с вами, — Петрович погладил ее по плечу, — влиятельный, невлиятельный — не имеет значения… Я говорю как адвокат. Начнем дело. Мне нужно еще одно полномочие — на ведение дела об удочерении.

Розвалид тотчас же подписал.

— Вы говорите, он не заботился о дочери, в то время как его отцовской обязанностью было заботиться… Прошу и милостивую пани подписать… Так, благодарю… Сколько вам лет, девушка?

— Двадцать.

— Кто ваш опекун?

— Не знаю. Никто.

— Да, ведь у вас есть отец, хотя его у вас нет. Потребуем опекуна. И вы тоже подпишитесь на этой доверенности.

Он вытащил третий бланк и указал:

— Вот здесь. Справа.

Девушка отодвинулась.

— Не надо, — нерешительно отказалась она.

— Этого требуют ваши интересы.

— Зачем? Я всем довольна.

— Тебе надо только подписать. Ничего дурного ты не подписываешь. Это не вексель, — уговаривал Аничку Розвалид.

— Поставь только фамилию, — поддержала его жена.

— Как-нибудь проживу, как до сих пор жила.

— Двадцать лет не заботиться о своем ребенке! — сокрушался Петрович. — Вам надо подписать доверенность.

— Я не хочу…

— Но почему?

— Я не хочу добиваться отца через суд.

— Вы не правы. Мы хотим заставить отца, — заговорил адвокат, — вспомнить свои естественные, законные, моральные и общественные обязанности. Животные инстинкты у людей надо искоренять в зародыше, чтоб не подрывался порядок, иначе мы всегда будем пастись в чужом овсе, как дикие кабаны. Вы должны подписать ради всего человечества, а не только ради себя, милая, ради государства, ради этих обездоленных людей, — и он указал на Розвалидов дрожащим пальцем. — Только представьте себе: сегодня один Дубец, завтра сто, послезавтра тысяча таких Дубцов. Сегодня один не заботится о своей жене и своем ребенке, через год миллионы будут бросать жен и забывать детей.

Он говорил, как на предвыборном собрании. Затем схватил Аничку за руку и вложил ей в пальцы ручку:

— Подпишите вот здесь.

Девушка взяла ручку. Больше всего ее тронули слова Петровича: «Ради этих обездоленных людей». Если отец и правда богат и даст ей что-нибудь, она сможет помочь Розвалидам… Она подписала. Микеска зажмурил глаза. Ему показалось, что Аничка продала свою душу. «Этот не выпустит ее из своих когтей», — подумал он.

— Вы не знаете отца, отец не знает вас, — весело тараторил Петрович, записывая в блокнот нужные сведения. — Я познакомлю его с дочерью. Вы пошли бы со мной к нему?

— Нет, нет, нет, — горячо запротестовала она, — лучше ничего не надо.

— Дайте хотя бы фотографию, чтобы отец посмотрел, какая вы.

Фотографию он получил. Поглядывая то на карточку, то на Аничку, он вслух сравнивал:

— Ага! Крендельков на ушах у вас тут нет, сложены на затылке. Прямо сдобная булочка! Перевязана ленточкой. Красиво. Челка щекочет брови… Глаза такие же — грустные… Морщинка… На лбу наискосок тоненькая… Немножко нахмурилась… В жизни вы…

С языка готово было сорваться «лучше», но ему не захотелось хвалить ее при других, — еще подумают, будто он за ней ухаживает.

Но Аничка и без того не выдержала и отвернулась. У Петровича невольно дрогнула рука — взять бы ее за круглый подбородок и повернуть лицом к себе, увидеть ее глаза.

— Если мне понадобится что-нибудь, я напишу.

— А нельзя ли пану директору выхлопотать пенсию? — напомнил адвокат Микеска.

— Прежде всего следует сказать, — адвокат вернулся от сладких грез на землю, — что в течение тридцати лет он делал отчисления на нее от своего жалованья.

— Позвольте, пан депутат, в таком случае вам понадобится еще одно полномочие, — любезно подсказал Микеска, — дело об имуществе — первое полномочие, удочерение — второе, признание отцовства — третье и пенсия — четвертое… Четыре полномочия. Это номер нашей партии, — обрадовался он.

— Ну, ради нашего номера подпишите последнее. Я, во всяком случае, буду хлопотать о пенсии… В первую очередь.

— О пенсии я даже боюсь заикаться, — почесал затылок Розвалид. — На меня повесят всех собак — припишут мне все убытки, все, что не было взыскано по сомнительным договорам, и придется вернуть все до последнего геллера. Если вы и выхлопочете пенсию, мне из нее ничего не достанется.