— Смотри-ка, смирный голубок, он не оспаривает! Ну, спасибо тебе и на том.

— Ты меня не «голубничай» и мною в своих зубах не ковыряйся! — вспылил Чычахов, однако вовремя опомнился и обвёл взглядом класс. — Почему мы ведём спор вокруг бая Аргылова? В комсомол мы принимаем не бая Аргылова…

— Кажись, ты бы не отказался принять в комсомол и богача!

— Мы должны вести разговор об Аргыловой Кыче, — оставив реплику без внимания, продолжал стоять на своём Томмот. — Мы разбираем её заявление!

— Заявление дочери бая! Не забывай этого!

— Я не забываю, но кто такая Кыча Аргылова? Студентка, которая учится вместе с нами в советском техникуме. У неё наше советское сознание. Она политически развита. Она учится лучше многих из нас. Она активно участвует в общественной работе. Этого никто не станет отрицать. Ну разве она виновата в том, что была рождена отцом и матерью — богачами?

— По-твоему, классовый подход уже не нужен?

— Это вроде того как: «Пожалуйста, дескать, отпрыски баев, для вас двери в комсомол распахнуты!»

— Я этого не говорю! Я говорю о том, чтобы не стричь всех под один гребешок.

— Хватит, Чычахов, садись! Свои мнения ты высказал, поняли тебя! — остановил Томмота председатель. — Кто ещё хочет сказать?

— У меня имеется вопрос!

От дверного косяка отделился и шагнул в сторону президиума плотно сбитый парень, стриженный наголо. Поддёрнув штаны с бечёвкой вместо пояса, он шмыгнул носом и заговорил очень значительно, с расстановкой, радуясь какой-то своей, пока ещё тайной мысли, но не спеша раскрывать её.

— Аргылова, твоих родителей и старшего брата тут назвали контрами. Не отрицаешь этого и ты сама. А как мы должны поступать с контрами? — Парень выдержал паузу и сам ответил на свой вопрос: — Мы их должны стереть с лица земли! Всех!

— Правильно! — поддержали его.

Оратор скромно выждал паузу: другой реакции он и не ждал. Но он сказал не всё, главная его мысль была припасена на потом.

— Аргылова, а если бы тебе сказали: расстреляй своего отца, контру? Что бы ты сделала?

— Не знаю… — не поднимая глаз, мотнула головой Кыча.

— Та-ак! А мать?

— Нет! — как от боли вскрикнула Кыча. — Нет!

— Та-ак! — опять поддёрнул штаны оратор. — Мне ясно. Я кончил.

И опять стало тихо.

— Есть ещё у кого вопросы? Тогда перейдём к выступлениям.

— Я ещё раз прошу, — глухо, как из бочки, отозвался Чычахов. — Вы, пожалуйста, говорите об Аргыловой Кыче. А отец её — он сам по себе…

— Ты, адвокат, не адвокать! — столь же вызывающе отозвался кто-то в заднем ряду. — А то и до тебя дойдёт!

— Напугал комар быка: влетел в ноздрю ему, да не вылетел. Я спрашиваю: здесь справедливые люди или нет? Я спрашиваю: здесь каждый со своей головой на плечах или каждый: дунут — он туда, вдохнут — он сюда, с приходящим приходит, с уходящим уходит? Томтосов договорился до того, что надо своей рукой расстреливать отца и мать, этого от нас, дескать, революция требует. Ещё раз прошу: давайте к каждому человеку как к человеку подходить. Всё!

Наступил момент, когда сила на силу, и надо выждать, собраться с мыслями каждому и встать или у этой стены, или напротив.

И тут, забыв приподнять крышку парты, встал, приподняв с собою всю парту, Филипп Лопатин, парень-богатырь в застиранной до белесости гимнастёрке, будто бы не надетой, а распяленной на его широких плечах.

— Революция не требует от нас расстреливать мать и отца, — сказал он. — Революция велит нам бороться с врагами революции. Но Томтосов хотя и загнул сдуру, а всё же прав — как хотите считайте. Наша республика в опасности. Сегодня недосмотреть на вершок — версту потерять. Пепеляев прёт на нас с востока, море ему по колено, небо ему по горло. Может быть, через день-другой все мы возьмём винтовки в руки и пойдём ему навстречу. И я, Чычахов, тоже спрашиваю: можно ли нам в такой момент сопли размазывать, а ведь слова твои, Чычахов, сопли. Нежности мы потом будем разводить, когда победим. А сейчас если нужно расстрелять врага, то нужно его расстрелять, пусть он даже отец твой. Вот так стоит вопрос, и в этом я с Томтосовым согласен. Не расстреляй врага сегодня, он завтра же расстреляет тебя — вот так, Чычахов. Они реки крови пролили и прольют ещё реки, а нам что же — молиться на них? Кыча — хорошая девушка, она и мне помогала, слаб я в русском языке. Спасибо ей. Но пусть поймёт и она, и ты, Чычахов, что нельзя её принимать в комсомол сегодня. Что скажут нам другие люди — родную дочь бая-тойона, разжиревшего на кровавом поте хамначчитов и бедняков, сестру белобандита мы примем сегодня в комсомол? Да ты, Чычахов, с ума сошёл, что ли? Никаких других мнений здесь быть не может, как только отклонить заявление Аргыловой. А с Чычахова за потерю классовой бдительности строго спросить!

Боднув головою воздух, Лопатин сел.

— Верно! — теперь уж не выкрикнул, как прежде, а раздумчиво произнёс кто-то из тех же, сидящих позади.

— Не в бровь, а в глаз!

— Нечего рассусоливать!

— Проголосуем!

— Товарищи, погодите… — ещё раз попытался сказать что-то Чычахов.

— Наслушались! Хватит!

— Голосовать!

— Прежде чем проголосовать, ребята… — всё ещё рвался отчаявшийся Томмот.

— Здесь ребят нет! Здесь комсомольцы!

— Адвокат байской дочери!

— Хватит! Сядь!

— Председатель, веди же собрание!

— Голосуем! Кто за то, чтобы принять Аргылову Кычу кандидатом в члены комсомола, поднимите руки.

Ни одна рука не поднялась. Даже Чычахов, как оглушённый, стоял истуканом.

— Никого, — сказал председатель.

— Есть, есть! — опомнился наконец Томмот и, вскинув вверх руку, рухнул, где сидел.

— Теперь поднимите руку те, кто против.

Краем глаза Чычахов увидел лес поднятых рук.

— Кто воздержался? Нет. Против голосовали все, за исключением одного. В заявлении Аргыловой отказано.

Кыча стояла там же, возле стола, и всё ещё глядела в пол, будто уснула стоя. Томмоту хотелось подойти к ней, сказать ей какие-то пока ещё не найденные обнадёживающие слова, поддержать, успокоить, облегчить её горе. Но он сидел за партой, спрятав голову, будто виновный. Оказывается, Кыча была права, когда говорила, что ей откажут. Зачем он настоял тогда, чтобы она подала заявление? Он думал так: в техникуме ни студенты, ни преподаватели не думали о ней плохо, всем она нравилась. Всем и всегда она была хорошим товарищем. Томмот рассчитывал, что её могут принять в комсомол, несмотря на её байское происхождение. Пусть бы потребовали отказаться от родителей, это было бы понятно. Но чтобы так грубо и резко отвергли — этого Томмот не ожидал.