— А что, неплохой пердимонокль, — возразила крыса, не отрываясь от сервировки.

— Ты, Дуня, сыпешь терминами, слабо понимая их значение, — черт подумал и поднял ставку, запулив еще одну пачку денег на колени «Плотной Лизы», — лучше не произноси их вслух.

Варфаламей стоял в задумчивости, покачивая замшевой кедой над очередной стопкой тысячных, напоминая футболиста, который долго примеряется, прежде чем пробить штрафной удар. Начинающие писатели, как завороженные, следили за маятниковыми движениями его ноги. Наконец черт, передумав бить, поставил кеду на стопку, опершись руками на колено, обратился с вопросом не к соавторам, а к грифу, который закусывал, стащив из под носа Дуньки бутерброд.

— А зачем им понадобился Гитлер?

— Чтобы предать его справедливому суду общественности, — опередила грифа Плотная Лиза.

— Нет, не годится. Общественность не бывает справедливой. И потом, суд — прокуроры, защитники — скукотища. А ты что думаешь, мон ами? — Варфаламей повернулся по мне.

Хотелось пожать плечами, у меня не было ответа, но, увидев обращенный ко мне, как к последней инстанции, взгляд Плотной Лизы, решил подыграть брату с сестрой.

— Суд — это всегда интересно, а уж процесс над Гитлером никого не оставит равнодушным, — как можно весомее произнес я, ощутив волну благодарности исходящую от Елизаветы Чертопраховой.

— Гитлер дожен потеряться во времени, — раздался голос Василики. Все посмотрели в другой конец комнаты.

Учительница, скорее всего, давно пришла в себя, но не подавала виду, оставаясь лежать бревном рядом с пылесосом, опасаясь жутких последствий неожиданного появления нечистой силы. Убедившись в мирном течении разговора, не вытерпела, решив вступить в него на правах полноценного участника. Василика села на пол, поправила растрепанные волосы, одернула полосатую блузку, демонстрируя невозмутимость. Вся честная компания внимательно следила за ее медленными, как у сомнамбулы, движениями, ожидая продолжения.

— Он может убежать из под стражи, перескакивая через десятилетия, от Сталина в наше время, включая годы правления Хрущева, Брежнева и всех остальных по сегодняшнее число.

— Во-о-т, — засмеялся Варфаламей, — умница… дай я тебя расцелую.

Василика зарделась, атмосфера полностью разрядилась, посыпались шуточки скабрезного характера относительного возможного альянса Варфаламея с учительницей, зверинец и его невольные обитатели веселились от души.

Мне стало плохо, тошно, зашумело в голове, я перестал понимать, где нахожусь и почему за шесть дней до смерти вынужден слушать пустые размышления о необычайных похождениях Гитлера на просторах нашей многострадальной Родины. Стараясь остаться незамеченым, я вышел из-за стола и побрел в кабинет. Сел в кресло, и силы оставили меня. Последнее, что я услышал, был залихватский крик Дуньки под дружный хохот собравшихся — «А Хрущев Алоизычу кукурузным початком в усатую харю.»

Ночью мне приснился сон — Плотная Лиза, водрузившись на журнальный стол, медленно раздевалась, покачивая необъятными бедрами под задорные возгласы присутствующих, под потолком аэропланом барражировал гриф, осыпая развратницу дождем из купюр. К ноге грифа была привязана длинная развевающаяся лента с надписью «На Берлин!». Стол выл, изогнутые ножки скрипели, шатаясь под весом полуголой Чертопраховой, перламутровыми конфетти носилась в воздухе Дунькина муха, непорочно размножившись в навозную стаю, черт с Василикой плясали в обнимку, шампанское лилось рекой, трам-пам-пам… Лишь один персонаж не принимал участия в пирушке, в дальнем углу комнаты, скорчившись на ковре, положив голову на зеленый пылесос, в ожидании справедливого суда посапывал рейсфюрер Германии Адольф Гитлер. Лица весельчаков закружились оранжевыми пятнами, слившись воедино в огромное, пылающее хохотом, ослепительное солнце, оно приблизилось вплотную, заслонив горизонт и взорвалось, брызнув лучами — я проснулся. Голова трещала, как старый ржавый будильник опущенный в пустое ведро, похмелье было страшное, и это удивляло — вчера я практически не выпил ни грамма.

Еще одно удивление было связано с тем, что я проснулся не за столом, чьи-то заботливые руки перенесли меня на кровать, раздели и укрыли одеялом, чтоб мне так жить до самой смерти!

А до нее осталось всего ничего, пять денечков, сто двадцать часов чистого времени, если не смыкать глаз перед тем, как закрыть их навсегда. На спинке стула у изголовья лежал коричневый велюровый халат, в него я и облачился, чтобы встретить новый день. Перед дверью невольно зажмурился, представляя какой разгром учинила литературная тусовка ловцов Гитлера, не дай бог, придется убираться. Вопреки ожиданиям, в комнате было прибрано, вычищено, ни одна мелочь не напоминала о вчерашнем разгуле. Спокойная тишина воцарилась в утренней квартире, лишь с кухни раздавались еле различимые слабые шорохи. Еще не веря в счастье, я наслаждался покоем, даже голова стала меньше болеть. На кухне беседовали две дамы — крыса что-то увлеченно нашептывала в ухо Василике, сидя у нее на плече. Я успел разобрать лишь последнюю фразу.

— Я ему такая и говорю — Какой же ты фельдмаршал, если у тебя пипка, как у рядового, — Дунька зашлась блудливым смехом, а Василика прыснула, прикрыв рот ладошкой, чтобы не шуметь. Жаль было нарушать женскую идиллию, но делать нечего, я вежливо кашлянул. Крыса спрыгнула с плеча учительницы, демонстрируя недовольство моим появлением, а Василика начала тряпкой протирать чистый стол.

— Доброе утро. Извиняюсь, что помешал, но очень хочется кофе.

— Тебе бы, Никитин, умыться не мешало бы. На лице следы от подушки, будто тебя трактор переехал, — вместо «здрасьте» сказала крыса.

Я сел за стол, а Дунька перебралась на подоконник и отвернулась к окну, мурлыча незнакомый мотив.

Кофе ударил по мозгам, приведя в чувство, я хлебал обжигающий напиток медленными глотками, а учительница кратенько обрисовала события вчерашнего вечера. Стриптиз Чертопрахова не исполняла, но погуляли знатно, как и положено в большой компании. Соавторы к концу вечера налакались до такой зюзи, что согласились на все переделки, получив аванс в сто тысяч, подмахнули контракт, состряпанный Шариком, не глядя. Гриф услужливо протянул перо из собственного крыла для подписи, преварительно макнув в лужицу крови на столе.

— А кровь-то откуда? — поинтересовался я.

— Так братец Виктор несколько раз лицо в стол ронял, — объяснила Василика.

В районе двенадцати им вызвали такси, они рвались со мной попрощаться, но Чертопраховых ласково уговорили выйти вон и они исчезли в водовороте ночного города. В общем, картина более-менее понятная, осталось только выяснить — кто перенес меня в кровать, раздел и укрыл одеялом?

— Я, — зардевшись, призналась Василика, мельком взглянув на крысу.

Я посмотрел на Дуньку, серая жемчужина очей моих пялилась в окно, в притворной задумчивости скребя коготком по стеклу. Василика, словно почувствовав фальшь в ответе, поспешила перевести стрелки в другую сферу — она сообщила, что мне несколько раз звонила жена, сначала на мобильный, но трубка не отвечала, потом на домашний, и нарвалась на учительницу. Вася постаралась успокоить Наташку, как могла, передав в общих чертах историю с начинающими писателями, опустив некоторые детали.

— Сами понимаете, какие, — доверительно, как сообщнику, уточнила она.

— И Наталья вам поверила?

— Вряд ли, — покачала головой Василика, — я уж и так, и эдак трубку ладонью прикрывала, но она все равно услышала музыку и смех.

— Что еще за музыка?

— Так Евдокия Авдотьевна, молдавский танец «Жок» танцевали на пылесосе, — Василика готова была расплакаться, будто она отвечала за все безобразия, случившиеся накануне.

Я представил себе разговор в лицах и у меня затрещало в голове. Что за жизнь — пьешь, с утра маешься, не пьешь, все равно мучения. Только когда пьешь, в процессе, ничего не болит.