— Атас, менты! Окружают! — верещала крыса, тыча пальцем в окно.

Чертову троицу, как ветром сдуло. Я сидел за неприбранным столом с остатками еды и выпивкой на неделю беспробудного кутежа, наедине с одиночеством и безразличием, без малейшего поползновения удрать — сегодняшний день выжал из меня все соки.

Мартовское солнце утром щекочет ресницы, озорной девчушкой показывая язык из киселя облаков. Дороги уже раскисли, а за городом лежит снег, в низинах еще сугробы по пояс, но ноздри людей как радары ловят ошеломляющий и неповторимый запах весны. Снеговик, согнувшись под елкой, забытый детьми после Нового Года, пожелтел, покрылся ледяной коркой, слушает с виноватой улыбкой последние аккорды зимы перед весенним землетрясением. Ночью я просыпался несколько раз, чтобы хлебнуть воды, утром, услышав скрип ступенек и осторожные шаги по комнате, притворился спящим, пока все не затихло и лишь потом открыл глаза. На столике почти впритык к кожаному дивану, где мне постелили, скучала запотевшая рюмка водки, на блюдечке рядом лежал кусок черного хлеба с ломтиками розового сала, венчали композицию два соленых огурчика ростом с палец домашней засолки. Честно скажу, меня тронула до слез заботливая утренняя суета Петкиного тестя.

Да, конечно, не ментов, не спецназ увидела в окне Евдокия, а генерала Решетова в парадной форме при всех регалиях, вернувшегося домой с собрания или съезда ветеранов милицейских дел. Генерал был предупрежден о моем неожиданном визите, еще с порога крикнул на весь дом, я слабо отозвался, не вставая. Решетов ворвался на кухню, бросился обнимать — он был искренне рад непрошенному гостю.

— Я сейчас быстренько избавлюсь от мундира, жмет как скафандр, и мы с тобой тяпнем за встречу, — шепнул он заговорчески и вышел.

Решетов Георгий Сергеевич скучал в огромном доме, выстроенном с расчетом на большую семью, но, как часто бывает, желания человека напоминают метерологические прогнозы и не всегда совпадают с погодой за окном. Ничего не поделаешь, все сейчас стараются жить обособленно. Ностальгирующие по СССР любят трясти, как жупелом, удивительной общностью советских людей, явлением|, как им кажется, уникальным в своем роде, ставя его в заслугу ушедшим временам. Так-то оно так, да только единство было от нищеты, братство от скученности, да нелегкой жизни.

Зажатым в тисках коммуналок людям, воленс неволенс, приходилось терпеть друг друга, отсюда и душа нараспашку — чего скрывать, если соседи итак все про тебя знают, от фасона трусов до размера получки. Достаточно вспомнить, что выключатели в коммунальных ванных и туалетах висели на стене не в коридоре снаружи, а внутри. Иначе бы член великого социума постоянно справлял свои дела без света, потому как утром и вечером очередь, а в свободные минуты какой-нибудь доброжелатель непременно погасил бы лампочку исключительно из вредности или от широты непознанной советской души — сидит уже десять минут и жжет понапрасну электричество, а мы потом вскладчину плати за разгильдяя. Один мой знакомый утверждал, что крах социализма начался с хрущевок, когда народ массово повалил из центра на окраины, получая от государства малогабаритное, но отдельное жилье. И ковры начали вешать на стены не столько ради красоты, сколько для шумоизоляции, стараясь по максимуму обособить свою жизнь от чужих глаз и ушей. Неминуемый распад прежних связей завел социализм в закономерный тупик, желание по максимуму обиходить собственное жилье вступало в противоречие с экономическими возможностями страны, — говорил знакомый на полном серьезе. На мой взгляд, не все в его теории было логически безупречным, но в чем-то приятель оказался прав — человеку необходимо личное жизненное пространство, хоть чердак с топчаном и окном с горошину, но свое.

Решетов встретил меня как блудного сына, после долгих мытарств вернувшегося на родину и, несмотря на робкие возражение, тут же потащил с экскурсией по затаившемуся дому. Осмотр начался с первого этажа, мы прошли в гараж, где генерал, отодвинув из угла газонокосилку, обнажил люк кладовки, в черный квадрат которой я с опаской нырнул подталкиваемый хозяином. Запасами кладовой запросто можно было небольшой компанией пережить любую термоядерную зиму, не отказывая себе ни в чем. Моему взору предстали длинные стеллажи со всякими разностями домашнего приготовления — в свете тусклой лампочки искрилась бусинками клюква, грибочки в банках, будто покрытые лаком, вызывали голодные спазмы в сытом желудке, огурчики, квашеная капуста в небольших деревянных бочонках, маринованное сало с чесночком, в общем, чего тут только не было и весь провиант был строго расставлен по полкам с армейской тщательностью и обязательной биркой на витой тесемке, что засолено, замариновано, законсервировано, дата, печать, подпись, не хватало только пистолета, чтобы застрелиться от зависти. На полу неземными пыльными чудищами стояли двадцатилитровые бутыли с вином, из которых я только одну опознал по цвету — в ней покоился яблочный сидр. От большого двинулись к малому — сбоку от пузатых бутылей окопалась батарея трехлитровых банок с ягодами разных оттенков и степени прозрачности. Я было подумал, что мы плавно перешли к компотам, но Георгий Сергеевич развеял мои заблуждения — в боевом строю застыли настойки, от распространенной на черноплодке до экзотической на крыжовнике.

— Изумительно легкий вкус, не то что казенная, будто напильником по нёбу, — хвалился Решетов, кивая на последнюю.

— Вы ж не пьете? — засомневался я.

— Кто сказал, Петька? Правильно. Не пью, но позволяю, — вытянутый указательный палец генерала назидательно покачивался в такт движению руки и я понял, что добром вечер не кончится.

Я стал выбираться по крутой лестнице без перил вверх из погреба, а Решетов замешкался буквально на пару секунд. Когда он появился вслед за мной в гараже, руках его находилась плетеная корзинка забитая доверху трофеями из подземелья.

Осмотр продолжался — трех этажный дом с шестью уровнями показался мне кругами ада, только я взбирался все выше и выше, подгоняемый живописными рассказами седого проводника. В отличие от погреба остальные комнаты поражали хирургической стерильностью, напоминая труп в морге — чистый и бездыханный, без малейших признаков жизни, будь то брошенная впопыхах книжка или кружка с недопитым кофе. Расположенная на самом верху бильярдная тоже давно не слышала стука шаров, но пожалуй была наименее печальной из комнат — в ней я и решил переночевать с позволения хозяина.

Но сначала мы спустились вниз на кухню и меня снова усадили за стол — генерал подчивал и подливал, говорил и приговаривал, я же, связанный по рукам и ногам паутиной добродушного внимания, не в силах отказать, слушал его в пол уха и ощущал себя пленным царем с горы — если не умру от счастья, по лопну от переедания. Не помню, как уснул и очутился в бильярдной на узком кожаном болотного цвета диване.

Рюмка водки манила и отталкивала, чувствовал я себя паршиво, виной тому было не общее похмельное состояние, а вопрос — что делать дальше, назойливой мухой засевший в голове. Вчерашняя дневная паника сменилась вечерним безразличием, утром к ним присоединилась расслабленная опустошенность, дезориентация в пространстве и времени, когда точно не можешь сказать, как поступишь через минуту.

Я выпил, хрустнул огурчиком, всосал тонким ломтик сала без хлеба, он плоским ужом проскользнул в пищевод, ноги нашарили тапки, на спинке дивана лежал белый махровый халат в синюю полоску — такой фасон часто встречается в гостиницах. Глянул на часы — половина первого, уже не утро, а день в разгаре. Я облачился, спустился по лестнице на первый этаж, там генерал колдовал над завтраком или обедом, если судить по времени, что-то мурлыча в полголоса под нос. Лицо Решетова, строго очерченное, поджарое, казалось идеальным продолжением стройной фигуры в спортивном костюме, без старческой сухости в теле. Сложенные воедино, они смотрелись поразительно стильно, составляя живой памятник герою всех времен и народов — именно так должен выглядеть генерал в отставке. Я невольно им залюбовался, настолько точны, филигранны были движения, когда он сверкающим тесаком, в котором отражалось солнце, рубил лук для салата.