— Ты, писателем? Не смеши мои тапочки, — Танька для наглядности подняла ногу и показала замшевый тапок с нарисованными клавишами пианино.

— Почему нет? У меня есть два непременных условия, чтобы стать писателем — отсутствие денег и твердая убежденность, что жизнь дерьмо.

— С такими вводными писателями можно считать половину человечества. Вон, у Верочки Захаровой брат страдает эпилептическими припадками, но это не значит, что он Достоевский. Безнадега явно те та причина, по которой становятся писателем, с голодухи можно только заворот кишок получить. Книги надо писать на сытый желудок. О чем роман?

— Пока не придумал, — мне не хотелось до поры до времени знакомить Таньку с соавторами, а то решит еще, что я окончательно сошел с ума.

— Все ненаписанные романы — гениальны, — Танька запнулась, сморщилась, будто ее ударили, — Ах, не о том, все, Никитин, не о том… Миша умер.

Я поначалу даже не въехал в смысл сказанного, понял только, что умер какой-то человек, которого Танька почему-то называет Мишей.

— Какой Миша?

— Ты идиот что ли? — она схватила рюмку и плеснула мне водкой в лицо. Отчаянная выходка забрала у нее последние силы. Танька заплакала и отвернулась. Тихо заплакала, безнадежно.

Не водка на моей физиономии, а пепельное лицо женщины, которая вдруг заплакала, выдернуло из мармеладной пелены и до меня наконец-то дошло, кого Танька имела в виду, конечно же, Мишку губошлепа, рыжего еврея, друга детства, предателя, человека, что должен занять мое место через полгода по предсказанию черта.

Надо бы радоваться — сдох твой враг, но радости не было, следовало бы печалиться — умер твой друг — но печаль не возникала. Осталась только злость — меня в который раз обманули, обвели вокруг пальца, пустили по ложному следу, подсунули стул с треснувшей ножкой, и ты ерзал на нем, раскачивался, а он не сломался.

Так вот почему смущенно покашливал черт, когда гриф упомянул Мишку в салоне машины — он все знал наперед. Я вскочил, пробежал коридором и распахнул дверь гостиной — в комнате никого не было.

Наутро болела голова — конечно же, я вчера напился. По дороге домой я заехал в продуктовый магазин и накупил выпивки, закуски — всякой всячины, особо не разбираясь. Так голодранец, на которого свалилась манна небесная, осатанев от богатства, стараясь пустить пыль в глаза таким же оборванцам, спешит окружить себя предметами роскоши, в своем понимании, естественно. Шестнадцать тысяч, не бог весть какие деньги, не предел мечтаний даже для бомжа, но понять меня можно — впервые за полгода я имел удовольствие заплатить за себя сам, собственноручно.

Я приподнялся в постели на локтях — комната напоминала Зимний дворец после октябрьского переворота — до основания не разрушена, но следы вандализма бросались в глаза.

Однажды у меня сломался телефон, я пытался вскрыть его всеми доступными средствами, что попадались по руку — отверткой, ножницами, пилкой для ногтей, ничего не вышло и пришлось отдать его в ремонт. По гарантии телефон чинить не стали, взяли с меня деньги. Отремонтировав, вернули, написав в квитанции — «на корпусе видны следы варварского взлома». Меня так очаровала правдивая изящность формулировки, можно сказать, запала в душу, что я где надо и не надо стал вставлять полюбившуюся фразу. Так вот, в обстановке комнаты были видны следы варварского взлома — на столе сталагмитами росли недопитые бутылки, между ними осторожно, чтобы не наступить в разбросанный харч бродил привидением кот, принюхиваясь, принтер валялся на полу, ему, бедолаге, досталась изрядная порция моего пьяного негодования. Остальные неприглядные подробности вчерашнего пиршества явились взору по мере возвращения к жизни из похмельного небытия. Откинув одеяло, я увидел, что лежу в постели голый, так сказать, первый поцелуй вчерашнего дня, потом воспоминания всплывающей чередой покрыли поцелуями все тело с ног до головы, облобызав липкими губами. Пододвинув стул, сел за стол и оглядел поле битвы. Интересно, приходили вчера милейшие гости разделить со мной трапезу или разгром учинил я сам, по англицки, в одно лицо? Судя по бутылке сладкого клюквенного ликера и надорванному пакетику с чипсами со вкусом кальмара, выходило — либо Евдокия со товарищи праздновали со мной смерть Мишки, либо я предусмотрительно накупил полон стол, рассчитывая на присутствие чертовой троицы. Зная по опыту, что гадать бесполезно, остается только надеяться, вспыхнет лампочка в голове, осветив темные стороны бытия, включая закоулки, или к вечеру жена сообщит ход бесчинства с подробностями, вгоняющими в тоску.

Придавленный пепельницей, чтобы не убежал, между креветками и половинкой надкусанного киви лежал мобильный телефон. Я высветил последний номер — звонил жене в конце работы, видимо требовал купить что-то для дожора. Набрал жену.

— Наташ, я вчера сильно чудил?

— Как обычно. Никитин, ты даже в безобразиях банален и скучен, как осенний лист перед заморозками.

— Не скажи, ты принимаешь за банальность дань традиции, здоровый консерватизм, что есть у всех ответственных людей.

— Мне некогда, говори, что хотел.

— Где мои трусы?

— В Караганде. Прожег в трех местах. Возьми чистые с полки. Тебе, дорогой, лечиться пора — весь вечер с чертями и крысами лясы точил.

Разговор с женой не внес ясности, придется бродить во вчерашнем на ощупь. Я надел трусы и оглядел стол, решая, с чего бы начать сеанс просветления. От одного взгляда на водку к горлу подкатывал комок свалявшихся волос, который хотелось сплюнуть, я скользнул по ликеру и остановился на бутылке сухого красного, ее кто-то любезно открыл, памятуя — с утра будет не до штопора. Накатил целую кружку, вылив в тарелку остатки томатного сока, выпил, точнее, вогнал вино с усилием внутрь, закурил и стал ждать света в конце туннеля. Летучим голландцем из тумана выплыл разговор с Танькой, не удивительно, ведь я еще был трезв, не считая трех рюмок, что бледный узором смотрелись на фоне последующего безудержного возлияния.

Когда я вернулся на кухню, так и не застав врасплох улизнувшую троицу, Танька, уже успокоившись, отрешенно и буднично поведала мне обстоятельства смерти Мишки, будто рассказывала историю из прошлого века. Сестра Мишки, обеспокоенная длительным молчанием брата приехала на квартиру и обнаружила его мертвым посреди комнаты. Все в жилище было перевернуто верх дном, видимо что-то искали, вещи разбросаны, даже горшки с цветами разбиты, земля скрипела под ногами милиции приехавшей по вызову. Мишку убили, нанеся сзади несколько ударов тупым предметом по голове. Орудие убийства, железный молоток для отбивки мяса, валялся невдалеке от тела. Естественно, завели уголовное дело. Бывшая жена Мишки должна прилететь днем из Германии, дочь, живущая в Питере, приехала вчера, это она мне названивала. Завтра родственники поедут за разрешением на похороны, но когда они состоятся неизвестно — все зависит от экспертизы.

— Вот, собственно и все, — подытожила Танька, и было непонятно, чему она подводила черту — телеграфному пунктиру обстоятельств гибели Мишки или всей его жизни в целом.

Я не стал интересоваться, почему она сразу не сказала о смерти, у каждого свои резоны, спросил только, когда произошла трагедия.

— Позавчера, сказали днем. Мне, кстати следователь звонил, молодой, судя по голосу. Предложил встретиться.

— Странно, обычно они не церемонятся, пришлют повестку, и думай, зачем.

— Много ты знаешь, — усмехнулась Танька так, что я сразу понял дремучую неосведомленность в действиях следственных органов.

Иногда я действительно чувствовал себя пацаном рядом с ней, да что там скрывать и рядом с Натальей. Две главные женщины моей жизни были на порядок умнее меня, не говоря уже о прочих пустяках, таких как интуиция и умение смотреть чуть дальше своего носа. Если честно, я не возражал бы, чтобы на планете наступил апофеоз матриархата, втайне надеясь, что у женщин хватит соображения оставить в живых не только красивых и умных, на развод, так сказать, но и вечных неудачников, хотя бы в качестве клоунов.