— Это почему? — крыса казалась искренне заинтересованной таким поворотом — только что налитую рюмку поставила на стол и застыла в ожидании развернутого ответа.

— Потому что надо сначала понять, чего имярек хотел добиться тем или иным действом. А потому уже глядеть на последствия. Ты помнится, подпилила ступеньку на лестнице полковника Паскуале…

— Постой, Паскуале, Паскуале… А, жирый боров с бабьими сиськами, у него усы еще плавно переходили в бакенбарды.

— Ну, дык. Он пролетел кубарем вниз десять метров, въехал головой в бочку с вином, получил легкое сотрясение мозга и на радостях, вместо того, чтобы отдать приказ о расстреле кучерявого лейтенанта, в которого ты была влюблена, распорядился освободить его к удивлению подчиненных. Ты же хотела, что он разбился вусмерть, то есть замыслила гадость, а вышла прелестная история — везунчик Моро успел удрать, пока все спохватились. Если бы полковник свернул башку, как ты предполагала, то лейтенанта расстреляли бы чуть позже по приказу одного из коллег покойного ублюдка.

— Влюблена, скажешь тоже. Я ему благоволила и оказывала протекцию по мере сил. Надо же, а я до сих пор думала, что это Шарик подсуетился и полковнику мозги отбил по случаю. Ступенька-то лишь слегка треснула.

— Шарик даже крылом бы не пошевелил, чтобы спасти твоего лейтенанта. Он его терпеть не мог. Все произошло само собой. Мотив твой был омерзительней некуда, а в итоге одни приятности — и полковник жив остался, и лейтенант улизнул, и ты греха на душу не взяла.

— Подумаешь, — хмыкнула недобро крыса, — на мне трупов, что волос на твоей морде, одним больше, одним меньше. И все ты перевернул с хвоста на голову — мною двигала благородная цель — избавить общество от тирана.

— Цель? Возможно. Метод исполнения подкачал. В убийстве как таковом нет ничего благородного. Мы же ведем разговор с точки зрения человеческой, а не нашей морали, — Варфаламей продолжал гнуть свою линию.

Я хмыкнул про себя. Интересно было бы ознакомиться с моральным кодексом черта, если таковой вообще существовал, пусть даже тезисно, краем глаза.

Хотя, вряд ли он есть или же состоит из одного пункта — мораль в том, что ее нет. Старо, кстати, как мир за окном. Голову на плаху не положу, я уже ни в чем не уверен, чтобы ручаться, но зубом бы рискнул, бес с ним, с зубом.

— Или другой пример. Ты пожалела кладбищенского сторожа Никодимова, набожного увальня, подложила ему под кровать чугунок с золотыми, а он на радостях играть начал, по глупости проигрывать, с горя пить, да в конце концов по пьяни зарезал жену с дочкой и сам повесился, когда протрезвел. Цель возвышенная, а на выходе три трупа.

— С чего это ты решил, что во мне жалость проснулась? — Дунька кипела таким праведным гневом, что даже я смекнул, что она лукавит, — Я хотела прекратить их несчастный жизненный цикл таким способом, всего и делов.

— Да уж, метода вышла слишком заковыристая, — гаденько засмеялся черт, — только врешь ты все, как сивая мышь в яблоках. Я же в курсе, как ты по вечерам украдкой ходила и на могилке рыдала, цветы полевые приносила, лапки к груди прижимала, да в пояс кланялась перед уходом.

— А ты видел будто?

— Видеть не видел, гнать не буду, но Шарик за тобой следил, как бы ты от переживаний чего не учудила, он и доложил в подробностях.

— Я бы так бездумно не доверяла словам глупой птицы, склонной к безудержным возлияниям, — начала напыщенным тоном крыса, но сбилась, не выдержала, обернулась в сторону лампы и погрозила кулаком спящему грифу, — Сволочь, стукач крылатый, пьянь подлампочная.

Мне показалось, что наша беседа опять поскакала не в ту степь, точнее, черт пропустил очень весомый нюанс, хорошо бы его еще сформулировать правильно.

— Варфаламей, если быть совсем уж точным, то ты противопоставляешь мотив и результат — задумал так, а вышло эдак. Дунька же имела в виду, что мотив был изначально сволочной в той или иной мере, гнустностью же и закончился. У тебя все шиворот навыворот.

— Все потому, что у меня натура тонкая, чувственная, вуальная, тяготеющая к пастельным тонам, нежным переливам еле заметных оттенков, неразличимых под грубым взглядом примитивного животного, — Дунька взглянула на меня ласково, а на Варфаламея с чувством превосходства и хлопнула отставленную давеча рюмку.

— Какая у тебя натура и к каким постельным тонам тяготеющая, мне ли не знать, — черт снова хотел раззадорить крысу, но Дунька пропустила его каламбур мимо ушей.

— А ты лезешь поперек батьки в пекло, — Варфаламей продолжил, обращаясь ко мне, — спешишь возразить, не дослушав до конца. Скажи-ка, друг мой ситный, не ты ли голову сломал размышляя над причинами внезапного и необъяснимого увода денег из под твоей юрисдикции новопредставленным рабом Михаилом, в земной жизни Кривулиным, после чего ваши тропинки разошлись, как ножки циркуля? Не ты ли думал думу горькую, пытаясь разгадать, что заставило товарища протиравшего зад на одной школьной скамье с тобою, плюнуть тебе в душу, что побудило цинично нассать в костер вашей дружбы?

Тон у Варфаламея был издевательский, он явно куражился, пересыпая речь пошлыми метафорами, в глазах его полыхало злорадство, но вопрос задан и попал в десяточку.

— Итог мы видим перед собою, — он небрежно кивнул в мою сторону, глядя на крысу, как бы приглашая ее удостовериться, — хотя я бы не проводил идеальную прямую линию между воровством денег год назад и количественным показателем в итоге, — тут он усмехнулся, развел руками, обхватив невидимый сосуд, затрясся, будто ехал на машине по кочкам, намекая на мой вес. — Но взаимосвязь прослеживается, пусть не явная, бросающаяся в глаза каждому дураку, а потаенная, еле уловимая.

— Как раз наоборот, любой дурак такую линию прочертит без пробелов и без проблем, — Дунька дала отповедь черту, но при этом утвердительно кивала головой, видимо соглашаясь с грязными инсинуациями Варфаламея по поводу веса.

— Не перебивай, душа моя. Теперь подходим к самому главному — Никитин хоть и погоревал, поплакал над потерянными денежками, но быстро опомнился, почуял копчиком, что их не вернуть, вырыл ямку, да и закопал воспоминания на веки вечные, перевернув страницу, стал жить дальше. Как стал жить — это другой разговор. Но почему дружок так поступил, гложет его до сих пор.

— Не сказал бы, что гложет. Так, накатывает временами, теребит изредка, — поспешил я уточнить.

— Еще бы, семь месяцев прошло как-никак. Но заноза-то осталась, обиды уже нет, но вопрос — почему? — и есть тот искомый сезам. Ясно, что Кривулин был не биржевой аналитик с Уолт-стрит, не мог предвидеть мировой кризис и последующий крах огромнойфинансовой империи Никитина с шикарным офисом в полуподвале с видом на сугроб, — черт продолжал ерничать, но я навострил уши, чувствуя, как в игре в жмурки, потому что стало теплее. — Что было мотивом? Явно не желание насолить и не нужда в деньгах, иначе бы Кривулин объяснился. Я почему-то уверен, что Никитин поворчал бы для форсу, пофыркал ради понта, но принял аргументы друга. Нет, все было обтяпано демонстративно невежливо, беспардонно неучтиво, по скотски, одним словом.

— Просто-таки неприкрытое свинство, — Дунька утирала платком набежавшую слезу.

— Следовательно, — черт повысил голос, будто проповедовал с амвона, — сумма, эквивалентная двум миллионам в денежном выражении не имела никакого значения, во главу угла была поставлена цель максимально уязвить Никитина, морально унизить его, размазать в собственных или чужих глазах, чего Кривулин и достиг, наблюдая за судорожными телодвижениями друга со стороны с вполне понятным удовлетворением.

— Да ему плевать было на мои переживания, о чем он и сказал в последнем разговоре, послав куда подальше, — возразил я.

— Тогда ты противоречишь сам себе. Ничего же не предвещало такой ход событий?

— Абсолютно, — я невольно вздохнул, вспоминая те дни.

— Ты же сам утверждал, что не бывает мгновенных изменений в человеке, если это не связано со смертельной опасностью, был друг, вдруг хлоп — клоп. Значит, либо Миша твой был подлец изначально и всячески скрывал свою сущность…