Привычное к интригам писательское сообщество застыло во внимательном недоумении и крайней подозрительности — от рядовых членов в правления союзов шепотком, с ехидцей или возмущением докладывали — с кем Петька здоровается, кому кивает и с особой тщательностью — в какой компании пьет. Мировая история знает много примеров массовой истерии, в том числе и среди советских писателей, ученые ломают голову над причинами их возникновения, склоняясь к наиболее распространенному — на пустом месте, которое по сути дела Петка из себя и представлял. Прыщ, принятый по ошибке или недоразумению за фурункул, а то бери выше, за хронический абсцесс. Став случайным яблоком раздора между противоборствующими группировками, Сапог не будь дураком, решил выжать из ситуации по максимуму. Когда накал страстей вокруг его персоны достиг кульминации, то есть Петруччо хотели не только не отдать неприятелю, а непременно заполучить в качестве трофея, лишь бы утереть нос врагу, он, как девица на выданье, начал томно вздыхать и делиться с окружающими планами на будущее, совсем, по его печальному мнению, бесперспективными.

Парадоксально, но все три союза прониклись, каждый по отдельности, и решили помочь Петруччо влиянием, свели его с нарождающимися капиталистами, которые в большинстве своем решали сложную дилемму — как поступить со свалившимися ниоткуда деньгами — солить пачками или квасить мешками. Желание выглядеть солидно наравне с заокеанскими меценатами смешанное с российской неопределенностью в завтрашнем дне осыпало Петьку дождем халявного благополучия, и он открыл-таки издательство.

Как и следовало ожидать, вскоре правда выплыла наружу, оказалось, что малец сосал трех маток одновременно, причмокивая от удовольствия, но при этом умудрился никому ничего не пообещать и, мало того, не подписать ни единой бумаги. Чтобы не выглядеть круглыми идиотами, его даже не подвергли остракизму, хотя такое решение было бы логичным воздаянием Петьке по заслугам. В общем, в Петькином лице еще раз подтвердилась избитая истина — гибкий ум и удача могут свернуть любые преграды.

Впоследствии он раздробил издательство на три части, какие-то доли от частей реализовал, став совладельцем, трудился как пчелка, разливая нектар по разным ульям, что-то покупал, где-то продавал, успешно включившись в рутинную круговерть, интересную лишь для налоговой инспекции. Книг больше не писал.

Кстати, генерала он не бросил, наоборот, приблизил к себе, женившись на его дочери и совсем не по расчету. Мы гуляли на Петькиной свадьбе, и там я впервые увидел легендарного соавтора. Генерал оказался седым, но совсем не старым воякой, в цивильном костюме и даже без орденских планок на груди. Как я уже говорил, к Петьке можно было испытывать только два чувства, поэтому жена души в нем не чаяла, впрочем, как и многочисленная родня новоиспеченного тестя. Супруга родила Сапогу трех сыновей, младший сейчас заканчивал школу. Наши пути то сходились, то разбегались, но мы всегда находились в пределах видимости с тех пор как окончили школу.

Странно, обрастая новыми друзьями и связями, бывшие товарищи обычно постепенно расходятся, подобно галактикам разлетающейся вселенной. Наташка моя, зарегистрировавшись на «одноклассниках», провела там два вечера в тихом ужасе и закрыла страницу воспоминаний о школе раз и навсегда, обозвав сообщество музеем восковых фигур мадам Тюссо. На мое полное ехидства — А сама-то? — она ответила вздохнув.

— Представь, ты глаза зажмурил перед зеркалом, а открыл через полвека. Зрелище не для слабонервных.

Но мы в своей маленькой компании как-то сумели поддерживать огонек неравнодушия друг к другу на протяжении долгих лет.

Скажу больше, мы смогли, может быть случайно, так смотать наши порою разные интересы в один клубок, что распутать нити не представлялось возможным, да и желания такого уже не было. Встречались мы по необходимости, да отмечая даты, но нас было пятеро, получалось, считая по минимуму раз в квартал на протяжении тридцати годов, тем более что жизнь с ослиным упрямством неустанно подкидывала незамысловатые поводы для свиданий — свадьбы, разводы, рождения детей и прочая будничная дребедень. За такое время не то что друга детства, чужого начнешь признавать за брата. Меня, например, Танькин сын длительное время считал предметом интерьера.

Петька подошел улыбаясь, чмокнул Таньку в подставленную щеку, приобняв за талию, быстро сориентировался и отдал ей хризантемы.

— Макар не приедет, звонил накануне, чего-то у него с желудком, — Сапог взял с места в карьер, без длинных заходов, будто мы расстались только вчера. — Когда начало мероприятия?

Татьяна повторила Петьке слово в слово только что рассказанное мне и предложила подойти к дочери выразить соболезнование. Он отказался. Как раз в это время ворота открылись, и люди из первой очереди засуетились, мужчины спешно докуривали, бросая окурки под ноги, втаптывая в весеннюю грязь, а женщины сразу двинулись внутрь, послышался плач.

— Так, — Петька невозмутимо глянул на часы, — двадцать минут у нас есть.

Он повернулся ко мне, и я впервые обратил внимание, что лицо его было словно рассечено надвое, как у трагикомической театральной маски, только по горизонтали — губы улыбались, а глаза серьезнее некуда, снизу застыла радость, а вверху поселилась скорбь.

— Как дела старичок? Ты, говорят, улетел в запой по поводу мирового кризиса. Евгения моя всю плешь проела — съезди к Никитину, съезди к Никитину, узнай как он там. Хорошо Танюха ввела в курс дела. Вынырнул или еще барахтаешься?

— Сам видишь, печальные хлопоты заставили, — меня не удивил и не обидел Петькин ласковый наезд.

— Я Женьке и говорю — Евгения, любовь моя, из запоя выходят в двух случаях — либо горючее заканчивается, либо что-то должно произойти эдакое, типа кирпичом по голове. В общем, нет худа без добра, хотя, лучше бы ты дальше пил, — Петруччо посмотрел на Мишкину дочь, закурил и, не меняя менторского тона, гаркнул — Отвечай, как на духу, ты Мишку грохнул?

— Угу, в землю закопал и надпись написал, — сознался я.

— Ну и слава богу. Но спросить обязан, — спокойно отыграл назад Сапог, — Старик, что делать собираешься?

— Сейчас, сегодня или вообще? Сейчас собираюсь выпить, — в качестве подтверждения я достал шкалик и сделал приличный глоток. Танька предусмотрительно сдвинулась вбок, закрывая меня от посторонних глаз.

— Сегодня провожу в последний путь, человека, который меня обобрал, а дальше, — тут я вспомнил предсказание черта, — куда кривая вывезет.

— Писателем он решил стать, — наябедничила Татьяна.

Вот зачем я ей сказал, кто меня за язык тянул? Единственное, чего я хочу, это не стать через двенадцать дней покойником. Для этого готов на время стать кем угодно, хоть писателем, хоть писсуаром в общественном туалете, как бы это паскудно не выглядело. Все храбрецы, пока не подопрет, а как хватит костлявая за горло, так и пить, и курить в один момент, и пробежки чахоточным шагом по утрам.

— Оно и правильно, — глаза Сапога подобрели, — с удовольствием прочитаю твой желчный опус.

— Почему желчный-то?

— Потому что ты даже анекдоты рассказываешь с таким выражением, будто у тебя три рубля украли.

— Так прямо и три рубля.

— Украли бы десять, ты бы заплакал.

— У меня, заметь, два миллиона тиснули, как видишь, в рыданиях не захожусь.

— Так это сейчас, а тогда на тебя страшно смотреть было — стенал, мокрый от слез по утраченной дружбе. Так что пиши, а мы почитаем. Название роману наверняка уже придумал, — перевел стрелки Петька.

— Почему так безапелляционно?

— Потому что все графоманы сначала придумывают название романа, от названия и пляшут.

— Будто у писателей по-другому.

— Писатели, старичок, когда пишут, думают о гонораре. Ничто так не подстегивает творческую мысль, как невовремя пропитый аванс. Колись, какое название?

Я подумал, чего выкобениваться, тем более, что название романа придумано не мною, а моими звероподобными соратниками, скажу я Петруччо, как есть, пусть куражится.