Другие-то: жена, сосед, Танька их не видели, за исключением милицейского капитана. Но и тут я нашел ловкое оправдание — капитан был такая же пьянь, как и я, почему бы нашим отдельным деллириумам не слиться в едином экстазе на набережной. Оставалось ответить на вопрос, каким макаром у меня появились шестнадцать тысяч и золотая запонка, но я только отмахнулся — в самом деле, в исчезновении денег из кармана никто не видит божественного начала, тогда почему при их внезапном появлении я должен подозревать силы зла.

И все же, все же, все же — ниточки не связывались в узелок, а общая картина рассыпалась на части, собранная же воедино усилием воли зияла провалами неопределенностей и черными пятнами двусмысленностей. Как тут не пожалеть об отсутствии веры?

Сейчас бы призвал господа на помощь, он погладил бы меня ласково по неразумной голове, да и расставил бы все по полкам, наведя марафет в расхристанном сознании. Тут пишем, здесь не пишем, сюда можно, туда нельзя, того бди, этого чти, а по смрадной тропинке, ведущей в греховные кусты, нельзя ни в коем разе, иначе…

Лафа!

— Что застыл, любезнейший? — обратился черт, возводя меня в превосходную степень.

— Мысли в кучу собирает, — услужливо разъяснил гриф.

Я мотнул головой, стряхивая пелену воспоминаний.

— Повторяю еще раз, во избежание кривотолков и досужих домыслов, — тут я притормозил, как перешедший с галопа на шаг скакун, начал медленно артикулировать слова, будто разговаривал с иностранцами, — ты, Варфаламей, оправдываясь по поводу Мишкиной смерти, объяснил это тем, что случайно увидел пустое место на месте записи, где Мишка должен был жениться на моей жене.

— Место на месте — несуразица получается, — не удержалась Дунька.

— Жениться на жене — еще нелепее, — добавил гриф.

— Е-мое, будто жениться на вдове при живом еще муже — звучит привычно, обыденно и не режет слух, — возразил я в сердцах.

— Господи, — всплеснула лапами крыса в притворном отчаянии, — для чего человеку дан язык?

Не успел я ответить за все человечество, как гриф опять опередил меня.

— Язык помогает жратву в глотку запихивать.

— Язык — это половой орган, — Варфаламей будто обрадовался перемене темы разговора и в глазах его снова заплясали черти.

Дунька зарделась, поправила юбочку на коленях, искоса посмотрела на меня, ожидая, что я брошусь в бой и начну опровергать черта, но я молчал как сфинкс, решив про себя — пусть выговорятся.

— Я имела в виду язык, как функцию речи.

— Так и я подразумевал коммуникабельную, разговорную функцию языка, как органа речи, особенно у мужчин. Женщины любят ушами. А ты о чем подумала?

— Сволочь, — заорала Евдокия, — не подкузьмишь, так объегоришь!

Дунька перевела дух, немного успокоилась и, подражая мне, начала рубить слова, рассекая воздух лапкой в такт.

— Я вопрошала Никитина, зачем нам даден язык, а ты, Варфаламей, вторгнулся со своим половым членом совершенно не к месту.

— Ты меня, Дунька, с сексуальным оккупантом путаешь, никуда я не вторгался, и про член слова не сказал. Это у тебя одни члены на уме, — черт говорил беззлобно, расслабленно, немного устало, так седой наставник объясняет нерадивой ученице косинус двойного угла.

Евдокия не ответила черту, видно было, что обида захлестнула ее. Она достала платок, демонстративно вытерла несуществующие слезы, показательно высморкалась и продолжила.

— Ты, Никитин, собираешься стать писателем. Русский язык — это твоя лира, арфа, скрипка, гусли, лютня…

— Послушайте, — перебил я крысу и обратился сразу ко всем соратникам, — вы что, специально мне голову морочите?

— Конечно, специально, — парировал гриф, наполняя фужер.

— Зачем?

— Затем, — гриф отхлебнул из фужера, и впервые его буркало, обращенное в мою сторону не выражало злобного презрения.

— Видишь ли, у тебя умопомрачительно длинные заходы непосредственно перед вопросом, — черт тоже решил разрядить обстановку и накатил себе рюмочку водки, — как у старого ловеласа, давно растерявшего мужскую силу, что растягивает прелюдию бесконечно долго лишь бы не перейти непосредственно к соитию.

— Вот уж точно, морочит бедной женщине голову вместо того чтобы удовлетворить ее потребности, — Дуняшка вслед за чертом выпила и глаза ее вдохновенно заблестели.

— А вот помнишь? — передразнивая меня, повторил черт. — Все я помню. Хотел бы забыть, да не суждено. Ты, у себя в голове даже простенькую мысль сформулировать не в состоянии, не спорь, — Варфаламей выставил лысую ладошку перед собой, — я, как-никак, твои мысли могу разобрать.

— Хорошо. Но я не игральный автомат, который нужную мелодию по запросу выдает. Я думаю.

— Тоже мне открытие. Это ты думаешь, что ты думаешь, милок, а в действительности, — Ширак поднял крыло и приглашающим жестом обвел комнату, обозначая действительность, — давно уже соображать разучился.

— Ладно, — я собрался с духом и выдал, — Мишка умер, потому что стерлась запись, так?

— И так, и не так, — Варфаламей хрустел овсяной печенькой, отплевываясь, роняя крошки вниз, — перетасуй местами слова и сразу причина со следствием поменяется — запись стерлась, потому что Мишка умер. Why not?

— Но стер-то ее не гриф своим поганым языком, он был даже не в курсе Мишкиной смерти.

— Я попросил бы, — Ширак нахохлился, гордо распушив перья, — оградить меня от жирного куска сала, грязными инсинуациями пытающегося вывести из безоблачного равновесия благородную птицу семейства ястребиных, коим представителем я на данный момент являюсь.

— Ты прав. Шарик тут не причем, — подтвердил черт.

— А кто причем. Кто стер запись?

— О, брат, да ты решил узнать, в чем причина причин, начало начал, истоки истоков? — черт посмотрел на меня как на умалишенного.

— Метафизику Аристотеля читай, — Ширак послал мне ответный реверанс.

— А ты читал, скажешь? — Евдокия чуть не вцепилась в грифа, придя мне на помощь.

— Читал.

— Врешь.

— Вру, — согласился гриф, — пролистывал. А Никитин даже в руках не вертел.

— Тебя я вертел и не в руках, а на другом месте, — оскоромился я, понимая, что зверушки опять пытаются увести разговор в сторону.

— Вот. Я всегда говорила, что все мужчины зоофилы, — Дунька засмеялась радостно, поправила юбочку и поерзала в кресле, будто искала задом предмет, на котором ее могут вертеть.

Я не знал, смеяться мне или плакать. Отчаяние вперемешку с негодованием полностью овладело моим разумом и чувствами. Я понимал, что никак не могу пробиться, перелезть через частокол ненужностей, выстроенный блудливыми репликами непрошеных гостей.

Наши диалоги напоминали мне бег с препятствиями, бессмысленное тысячелетнее хождение русских по равнинам, с чего и начался нынешний спор, где вопрос не подразумевает ответ, а ответ не нуждается в вопросе, эдакий алфавит, в котором буквы расставлены произвольным образом в зависимости от предпочтений спорщиков. Ну да, хаос — одна из форм порядка, одна шестая часть света почти что тьма, сам демагог каких поискать, но не до такой же степени.

— Никитин, а почему ты не допускаешь, что запись сама стерлась, — будто подслушав мои мысли, предположил Варфаламей, — подчиняясь определенным законам?

— Логики нет, если законы есть, значит, их кто-то определил.

— Логики вообще нет, ее человеки придумали для засирания собственных мозгов. И почему обязательно кто-то, может быть что-то.

— Что же?

— Эволюция, к примеру.

Зазвонил мобильный телефон, я привычно стал искать глазами источник звука, но сообразил, трель звонка не с моего мобильника.

По комнате плыла мелодия «Imagine» Леннона, Варфаламей полез в задний карман брюк, достал плоскую оранжевую коробку, вытянул антенну и приложил к уху.

— Одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, — доложился он в трубку и больше не произнес ни слова, а только кивал через разные промежутки.

Я весь обратился в слух, пытаясь разобрать, что ему вещают, но даже тональности голоса не разобрал — сплошное бульканье. «Устаревшая у него мобила, — только и успел прикинуть я, — интересно какой фирмы и кто сотовый оператор?», — как Варфаламей выслушав указания, кивнул соратникам — снимаемся, и, прежде чем исчезнуть вслед за остальными в стене, развел руками — извини, дескать, дела.